Глаза, и, правда, были очень хороши. Большие, чёрного глубокого цвета, с густыми чёрными ресницами и даже то, как они были по-восточному прорезаны Божественной рукой, оставшись распахнутыми и выразительными, заставляло задуматься о примеси восточной крови, что совершенно не портило вид, а только добавляло какой-то изысканности.
Изысканности добавляли и скулы, подчёркивая ещё раз восточный след в генной памяти крови и правильной красоте естественного человеческого отбора. Эту правильную красоту укрепляли красивые, пухленькие и чуть капризные губки. Они были припухлыми чуть, чуть, в самый раз, и не больше чем надо, приближая к вульгарности, и не меньше, чтобы не закрадывалась мысль о скверности характера хозяйки. Между губами и глазами пролегал аккуратненький и правильный носик, охваченный с двух сторон «трепетными крыльями» ноздрей, немного капризными, которые одни только и выдавали возможные бурные страсти, кипевшие внутри.
Вся эта красота опиралась стройной шейкой на очень стройную фигурку миниатюрной женщины, про которую правильно говорила французская пословица – маленькая собачка до старости щенок. До старости было ещё очень и очень далеко, но за плечами уже накопился немалый опыт житейской мудрости, подкреплённый внутренней интуицией. Эта мудрость и интуиция научили правильно одевать и подавать, и это красивое тело, и это красивое лицо, не «пересаливая» его косметикой и не одевая вульгарно.
Она ещё раз осмотрела себя несколько пристальнее, чем следовало это делать в общественном месте, которым являлся вестибюль гостиницы, чуть-чуть повертевшись только одними плечами и головкой, потом приблизила своё лицо к стеклу почти вплотную, прищурилась и поправила длинным ухоженным маникюром мизинца чуть слипшиеся от туши ресницы. Общее впечатление из зеркала ей самой очень понравилось.
Она была близорука и поэтому издали видела себя в размытой дымке собственной любви к себе любимой. Но сегодня она действительно была очень хороша, даже придраться было не к чему. Близкое рассмотрение себя в зеркало не обнаружило совершенно никаких изъянов. И губы подкрашены аккуратно и правильно, не вылезая из общей точной картины лица, и платье одето именно такое, которое выразительно подчёркивало мягкие контуры стройной фигурки и туфельки, совершенно в гамме подобранные к сумочке и всему облику, смотревшей из зеркала красоты. Она провела рукой по ёжику, как бы ставя точку этому своему осмотру, гордо посадила голову, вся выпрямилась и пошла ко входу в зал ресторана.
Зал был «забит битком». Все люстры сверкали и переливались яркими, большими шарами и разливали по залу радугу красок, преломляясь в близоруких глазах вспышками микро салютов, как через мокрое стекло расплывается неоновая реклама. Она гордо шла по проходу и чувствовала внимание к себе всего этого зала, потому что несла себя именно гордо и правильно, ровно так, чтобы это было и красиво, и в меру вызывающе, так, чтобы мужчины могли подумать о ней:
– Ах! Какая женщина…! Мне бы такую…! Но она для меня недоступна!
Мужчины и предположить себе не могли, до какой степени она была доступна. Она здесь «работала». Обслуживала очень богатых «клиентов» из наших русских богатеев или иностранной публики. «Работала» уже давно, с тех самых пор, когда из-за мелкого конфликта не нашла общего языка на своём старом месте работы, в гостинице «Белград». Там она работала простой дежурной по этажу, а уже по совместительству зарабатывала деньги и на тряпках, «фарцуя» среди раздетой московской публики, и на богатых «клиентах», зазывающих в номера поближе к полуночи или и того позже. Клиенты были иностранные, других бы она к себе и не подпустила в то время, не позволяя опускаться, потому что понимала, только с богатым клиентом можно заработать себе на жизнь. Такая «работа» требовала большой конспирации, поэтому с иностранцами было надёжнее, они никогда не позволили бы себе распространяться перед персоналом о ночных развлечениях. Но потом нашёлся завистливый женский глаз, подсмотрел её ночные хождения по номерам, и настучал «куда надо»…. Пришлось срочно уносить ноги «по собственному желанию» и совету умной администраторши в её смене.
Было это ещё в восемьдесят пятом году, когда в моде были лживые моральные ценности, основанные на обязательном доносе друг на друга. Потом её долго, лет около трёх-четырёх, прибивало к разным берегам, нигде не могло остановить на длительный срок, потому, что характер у неё был хотя и тихий, и молчаливый, но гордый и независимый, детдомовский и ершистый. Но вот уже почти три года,