Погруженный в свои мысли, он кинул рассеянный взгляд на собак, которые смотрели на него с вечной надеждой в глазах. Виктор усмехнулся: что может случиться? Во всяком случае, ничего плохого. Потому что хуже уже не будет. Он астматик и сторож. В 57 лет – уже старый больной человек, списанный элемент, ни на что больше не способный. Единственное, что он еще может, это работать сторожем на току. Охранять зерно.
Почему так все сложилось в жизни? Ведь не сторожем хотел быть. Нет, он никогда не думал о кресле начальника, не мечтал ни о какой карьере. О таких, как он, говорят: простой трудяга. И профессию сторожа не считает постыдной – обычная работа. Но не в этом дело. Не такой он видел свою жизнь, совсем не такой… Странная она какая-то получилась… А ведь вроде немногого хотел. Тяжелые мысли налетели словно полчище мошкары и отмахнуться от них было уже невозможно.
Виктор чувствовал себя уставшим, хотя целый день ничего особенного не делал. До тока какой-нибудь километр, а дышит так, будто всю дорогу бежал. Он достал из кармана брюк ингалятор – прыснул в рот спасительное средство и удушье отпустило. Вот так, наверное, и придет смерть. Он мысленно махнул рукой: ладно, все будет нормально. Не впервой. Виктор оперся о забор, чтобы переждать, пока сможет идти. Увидел сменщика Федю, бегущего к нему.
– Ты чего, Витёк? – спросил Федя с тревогой в голосе. – Тебе плохо?
– Нет-нет, – выдавил улыбку Виктор. – Все хорошо.
– Точно?
– Точно.
– Может, тебе нездоровится?
– Федя, все нормально. Так, дневная жара утомила чуток.
– Хочешь, я за тебя…
– Федя!
Дыхание восстановилось, темнота в глазах ушла, и они с Федей не спеша пошли к сторожке. Пообщались еще немного, и Федя ушел. Виктор присел на скамейку возле сторожки. Все его жалеют… Дожил!
Окончательно придя в себя, встал, пошел осматривать хозяйство. А душные мысли не отставали, шли за ним по пятам, давя на плечи. Так где же он ошибся? В чем виноват? Что сделал не так? Когда?
Обойдя горы зерна, он вернулся в сторожку, медленно лег на старую, видавшие виды кушетку и устремил невидящий взгляд в потемневший от времени потолок. Как-то странно устроен этот мир. Получается так, что каждый раз он оказывался перед странным выбором. А выбора, по сути, и не было. Или, может, ему только кажется? Может, ему просто неведома какая-то великая необходимость, которая и строит жизнь как надо? И где он перешел запретную черту, раз его выкинуло на обочину?
Картины прошлой жизни стали вспыхивать в памяти, он пытался понять, что же было не так…
– Бомбят! Бомбят! Скорее в подвал! – кричит он истошно и бежит к другу Лешке. Своего подвала у них нет. Вернее, он есть, но такой маленький, что и подвалом нельзя назвать. Подпол. В нем до войны охлаждали молоко летом, а зимой хранили картошку; закрывался деревянной крышкой, а для конспирации – круглым половичком, связанным из цветных тряпочек и подаренным когда-то маминой подругой. Глубина подпола – с его рост, а ширина – две распростертые руки. Ему, шестилетнему, хватило бы места, но находиться в земляном тулупе он не желает. То ли дело у Лешки: там подвал так подвал. Глубокий, со ступеньками, вмещает человек десять. И как бы тесно в нем не было, ему всегда находят место. Друг же!
Мама не может бежать вместе со всеми: на руках его маленький братик, а в кровати больная Даша – его тетя. Переболевшая тифом, она очень слаба и не может ходить. Как тут бежать? Каждый раз при очередном обстреле Даша судорожно цепляется за подол маминой юбки.
– Мария, не бросай меня! Пожалуйста, не бросай меня! Я боюсь одна!
– Да как я тебя брошу? – обречённо отвечает мама. – Я с тобой…
Примерно в трех километрах идут бои, и взрывы поднимают землю совсем рядом с поселком. Всем, понятно, страшно. Прячутся кто куда. Самую большую суету разводят мальчишки – носятся по поселку. Для них это недетская игра в войну…
Во время бомбежки мама не находит себе места. Не о себе она беспокоится – о нем. И каждый раз, когда он возвращается домой весь измазанный и голодный, бросается к нему, обнимает: «Слава Богу, сыночек, живой!..».
Наши войска догоняли фашистов, отбивая стратегическое направление. Земля, горела не только под ногами у немцев. После боев степь превратилась в черную, обуглившуюся пустыню.
Когда началась война и как провожали отца, он совсем не помнит. Может, этого момента просто не видел. Ему тогда было пять лет. Запомнились только молчаливо-тревожные женские лица. Не было, как прежде, обычного смеха, не стало радости. Все чего-то ждали, чего-то нехорошего. А в конце лета