Как я был алтарником. Сергей Шаргунов

од он призывал не соблюдать рождественский пост: «Пейте сладко, кушайте колбаску!» Еще он говорил о рае: «У нас есть куда пойти человеку. Райсовет! Райком! Райсобес!» Его не смущала концовка последнего слова. Папе он рассказывал про то, как пел Ворошилов на банкете в Кремле. Подошел и басом наизусть затянул сложный тропарь перенесению мощей святителя Николая. А моя мама помнила Киприана молодым и угольно-черным. Она жила девочкой рядом и заходила сюда. «На колени! Сталин болен!» – и люди валились на каменные плиты этого большого храма. Каменные плиты, местами покрытые узорчатым железом.

      Однажды Киприан подвозил нас до дома на своей «Волге».

      – Муж тебе в театр ходить разрешает? А в кино? – спрашивал он у мамы.

      Меня спросил, когда доехали:

      – Папа строгий?

      – Добрый, – пискнул я к удовольствию родителей.

      – Телевизор дает смотреть?

      – Да, – наврал я, хотя телевизор отсутствовал.

      И вот, в свои четыре, в год смены Андропова на Черненко, на Светлой седмице я первый раз вошел в алтарь.

      Стихаря, то есть облачения, для такого маленького служки не было, и я остался в рубашке и штанах с подтяжками. Архиерей обнял мою голову, наклонившись с оханьем: пена бороды, красногубый, роскошная золотая шапка с вставленными эмалевыми иконками. Расцеловав в щечки («Христос воскресе! Что надо отвечать? Не забыл? Герой!») и усадив на железный стул, поставил мне на коленки окованное старинное Евангелие. Оно было размером с мое туловище.

      Потом встал рядом, согнулся, обняв за шею (рукав облачения был ласково-гладким), и просипел:

      – Смотри, милый, сейчас рыбка выплывет!

      Старая монахиня в черном с большим стальным фотоаппаратом произвела еле слышный щелчок.

      Я навсегда запомнил, что Киприан сказал вместо птичка – рыбка. Возможно, потому, что мы находились в алтаре, а рыба – древний символ Церкви.

      В отличие от папы, сосредоточенного, серьезного, отрицавшего советскую власть, остальные в алтаре выглядели раскованно. Там был дьякон Геннадий, гулкий весельчак, щекастый, в круглых маленьких очках. Сознательно безбородый («Ангелы же без бороды»). «И тросом был поднят на небо», – при мне прочитал он протяжно на весь храм, перепутав какое-то церковнославянское слово, и после хохотал над своей ошибкой, трясясь щеками и оглаживая живот под атласной тканью, и все спрашивал сам себя: «На лифте, что ли?»

      В наступившие следом годы свободы его изобьют в электричке и вышибут глаз вместе со стеклышком очков…

      В алтаре была та самая старуха в черном одеянии, Мария, по-доброму меня распекавшая и поившая кагором с кипятком из серебряной чашечки – напиток был того же цвета, что и обложка книжки Маяковского «У меня растут года», которую она подарила мне в честь Первого мая.

      – Матушка Мария, а где моя фотография? – спросил я.

      – Какая фотография?

      – Ну, та! С владыкой! Где я первый раз у вас!