От станции метро «Электрозаводская» валила толпа возвращающихся с работы москвичей. Люди скользили по непривычной для середины октября наледи, спотыкались и даже падали. Все поголовно закрывали лица и уши от пронизывающего, прямо-таки арктического ветра, который едва не срывал с людей шапки и не выдёргивал из рук сумки. На деревьях колыхались ещё густые кроны. Слетающие сверху листья ложились на наметённые сугробы, из-под которых торчала зелёная трава.
Такого ни сам Салин, ни его гость – петербургский социолог Вадим Александрович Шведов – не могли припомнить. Шведов сейчас курил в глубине большого, обставленного антиквариатом кабинета Салина. Впрочем, Вадим был намного моложе своего оппонента – ему четвёртого декабря исполнялось тридцать четыре. Шведов прочему-то часто упоминал, что это – день Введения в храм Богородицы. Салин же неделю назад отметил пятьдесят седьмой день рождения.
– Да, о «чёрной зиме» я слышал. – Шведов спрятал в карман пачку «Соверена», сверился с часами.
Его поезд должен был отправляться с Ленинградского вокзала поздно вечером.
Настроение гостя было, мягко говоря, не радужным. Дорогостоящий вояж в столицу оказался не результативным, и сейчас Салин как раз объяснял, почему именно. Замечание насчёт погоды он вставил в длинный монолог, слушать который Вадиму уже надоело. Шведов просёк смысл с первых двух-трёх слов, но профессор Салин считал, что надо развить тему. Он считал людей такого возраста неопытными, поверхностно мыслящими. И потому был убеждён, что без подробных объяснений Шведов своих ошибок не поймёт.
От последних слов Шведова Владимира Ефимовича покоробило, и он испуганно обернулся. Гость, в джинсах, просторном сером свитере грубой вязки и хламиде из «варёной» ткани совершенно потерялся в большом полутёмном кабинете.
Кандидат социологии был совершенно не похож на российских «яппи» – непрошибаемо уверенных в себе юнцов, которые носили фальшивые костюмы престижнейших фирм мира, пользовались только «Паркерами» и «Ролексами». Вечно куда-то спешащие, сидящие в окружении компьютеров и «видаков», словно пришитые к своим сверкающим автомобилям, они были скорее антиподами Вадима. Таких постоянно показывали по телевизору, рекламируя газету «Коммерсантъ» или автоответчики «Панасоник».
– Какое страшное словосочетание, не находите? – поёжился Салин. – «Чёрная зима»… В этом есть что-то мистическое.
– Конечно, неприятно. Впрочем, как и всё вокруг. «Чёрная зима» – бесснежная, но морозная. За ней, обычно, следует неурожайное лето – Шведов погасил сигарету. – Значит, вы согласны подбросить меня до вокзала?
– Да, конечно.
Салин вернулся от окна за свой стол в стиле «ампир». Там фарфоровые статуэтки соседствовали с блестящим телефоном «Дельта».
– Вадим Александрович, я вижу, вы расстроились. Поэтому прошу вас не обижаться и понять. Мой опыт позволяет давать советы…
Салин повернул на столе фарфоровую обнажённую женщину; как будто невзначай, провёл большим пальцем по её грудям. Шведов поморщился и отвернулся к книжным полкам, будто увидел что-то очень непристойное.
Сам Вадим являлся жертвой страшного преступления своей родительницы, и в то же время был необыкновенно одарён природой. Его тело было изуродовано сначала в материнской утробе, а затем – туберкулёзом позвоночника в детстве. Вследствие этого приходилось прятать под мешковатой одеждой небольшой горб, особенно безобразный рядом с классически красивым лицом, какое часто встречалось у древнеримских статуй. Но из-за станового хребта всё тело неимоверно пострадало. Шведов сидел в кресле чуть косо, выглядел ненормально маленьким, словно нахохлившимся. Он перекладывал в «дипломате» вещи, пытаясь оптимально устроить их перед дальней дорогой.
Вадиму страшно хотелось наконец-то прекратить затянувшуюся беседу с Салиным, остаться или в одиночестве, или с незнакомыми соседями по купе, чтобы обдумать теперешнее своё положение. А здесь тихий, медоточивый голос профессора, вычурная настольная лампа, ломящийся в окно восточный ветер, снежная крупа за окном, похожая на мелкий град, – всё действовало на нервы и мешало сосредоточиться. Но прерывать излияния Салина Шведову мешала вежливость. Он, когда профессор, проглотив конфету, вновь заговорил, прикрыл свои большие голубые глаза тяжёлыми веками с длинными, как у женщины, золотистыми ресницами.
– Понимаете, мой друг, – Салин изо всех сил пытался выглядеть дореволюционным интеллигентом, – вы проводите в своей работе следующую мысль. Будто психология, иначе говоря, менталитет, у всех наций различный. К примеру, то, что в одной стране приводит к краху карьеры политического деятеля, в другой возносит его на вершину славы и власти, дарит всенародную любовь и так далее. Ваши выкладки, безусловно, ценны для изучающих социальную психологию, и я с вами полностью согласен. Но! Вадим Александрович, существуют два обстоятельства. Во-первых, вы на сей счёт не открыли Америки. Основоположники социальной психологии много лет назад писали как раз о том же. Вы, безусловно, давным-давно проштудировали «Психологию народов» Лацаруса, Штейталя