Мой дальний родственник. Джон Голсуорси

ий, высокий, прямой, с бледным лицом, светлыми глазами и светлой бородой, он походил на бесплотную тень. Такое впечатление он производил и прежде. Когда он открывал рот и говорил что-нибудь своим тонким, немного гнусавым, подчеркнуто бесстрастным голосом резонера, казалось, что из его бледных уст вылетает бледное облачко оптимизма. Костюм его тоже не утратил своей поразительно бесцветной элегантности и по-прежнему храбро смотрел в лицо дневному свету.

      – Что вы делаете в городе? – спросил я. – Я думал, что вы в Йоркшире, у тетушки.

      На его круглые светлые глаза, устремленные в какую-то точку за окном, быстро, два раза кряду опустились веки – так подергиваются пленкой глаза у попугая.

      – Мне обещано место, – сказал он, – и надо быть здесь.

      Мне вдруг показалось, будто я уже прежде когда то слышал от него эти самые слова.

      – Понимаю, – сказал я, – и что же, вы надеетесь, что вам посчастливится?

      Мне тут же стало совестно за свой вопрос. Я вспомнил, сколько раз он в свое время так вот охотился за какой-нибудь должностью и как часто, едва успев добиться ее, снова оставался без работы.

      – Да, конечно, – ответил он. – Они непременно должны предоставить мне это место. – И тут же, неожиданно прибавил: – Впрочем, кто их знает! Люди иной раз оказываются такими чудаками!

      Скрестив свои тонкие ноги, он с поразительным бесстрастием принялся рассказывать о тех многочисленных случаях, когда люди оказывались чудаками и не давали ему работы.

      – Видите ли, – сказал он в заключение. – Страна наша дошла до такого состояния… ведь каждый день из нее вывозят капитал… Предприимчивость убивается на каждом шагу. Рассчитывать-то, собственно, не на что.

      – Вот как! – сказал я. – По-вашему, выходит, что стало хуже, чем прежде?

      Он улыбнулся с оттенком снисхождения.

      – Мы катимся вниз по наклонной плоскости с ужасающей быстротой. Английский национальный характер утратил всю свою твердость. И неудивительно, – ведь как у нас стали нянчиться с народом!

      – Ну уж и нянчиться, – пробормотал я. – Мне кажется, вы преувеличиваете.

      – Да вы присмотритесь: все только для них и делается! От былой их независимости не осталось и тени! Рабочий люд теряет чувство собственного достоинства с поразительной быстротой!

      – Вы так полагаете?

      – Уверен в этом! Да вот, к примеру…

      И он принялся перечислять явные признаки вырождения, которые подметил в работниках его тетки и братьев, Клода и Алана.

      – Они никогда ничего не делают сверх того, что с них требуется, сказал он в заключение. – Ведь они знают, что у них за спиной их союзы, пенсии и эта самая, понимаете ли, страховка…

      Чувствовалось, что вопрос этот его глубоко волнует.

      – Да, – повторил он, – народ разложился.

      Я был изумлен тем, что общегосударственные дела волнуют его гораздо больше, чем его собственные. Голос его стал звучен, во взгляде появилось воодушевление. Он с живостью наклонился ко мне, и его длинная, прямая спина показалась мне еще длиннее и прямее. Он уже не казался больше тенью человека. Легкий румянец проступил на его бледном лице, и он энергично жестикулировал своими холеными руками.

      – Да, да, – сказал он. – Страна катится в пропасть, это факт; а они не хотят этого понять и продолжают вовсю подтачивать дух независимости в народе. Если в работника вселяют уверенность, что кто-то его обеспечит, как бы он ни работал, все равно, – то, скажите на милость, что останется от его энергии, дальновидности и упорства?