Неприятно вообще иногда просыпаться. Даже усыпанному чужими деньгами. Неприятно утром видеть того, кого предупреждал еще вечером, что пьяной валиться на кровать в туфлях – это к мозолям. И пробуждаться с грызунскими телами, сложенными в твои тапочки, тоже неприятно.
У грызунов ведь тоже какая-то там жизнь была. Может, они плели венки по вечерам, надевали их себе на головы и задумчиво, с некоторым недоверием, смотрели на звездное небо, уминая лапами разбухшие тугие щеки. Строили грызуны планы, стряхивали друг на друга капельки росы. Что там еще делают хомячиные ромео и джульетты?
И вот лежат они у меня в ногах, молодые, не виноватые ни в чем. Это сбивает мою настройку на доброту, которой я занимался весь предыдущий вечер, злобно вертя ручки настроек на своем железном сердце.
Коту злодеяния не поставишь в вину. Он таков, каков есть, как его родили семьдесят три года назад. Он появился в семье котов-душегубов, мужал в атмосфере насилия и, состарившись, в толстовство не ударился. Жил как мог, разорял, давил и требовал. Куда мне его было направлять? Как улучшать? Чем раздабривать? Не знаю.
Поэтому, вздыхая, хвалил кота за завтраком. Предъявляя его в качестве примера своим домочадцам. Смотрите, говорил, смотрите на Фунта нашего, на бодрого ветерана. Не может собирать для меня полевые цветы – выражает свое преклонение передо мной посильными хомяками. Дождусь ли чего подобного от вас, постылые? Вы хоть состругайте мне что, сплетите, не знаю, скомкайте или разогрейте. Про кофе даже не заикаюсь, но местоблюстителя как-то уважайте, разучите что-нибудь…
И так нудел почти все томное лето.
Пока не проснулся от ощущения неприятного хомяка на лице.
Не открывая глаз, поскорее захлопнул рот, доверчиво распахнутый навстречу ночным чудесам и возможным соблазнам. Продолжая страстно храпеть с подвыванием, засунул руку под подушку, нащупал рукоять.
Тут же к ощущению хомяка под носом добавилась мокрота на лбу от чьего-то языка.
Я человек современной направленности. Меня удивить трудно, я в городе бывал. Но хомяк над красиво очерченной губой и чей-то язык на моем высоком лбу – это сочетание для меня тогда было новым. Теперь-то все иначе, конечно.
Открываю лазоревы очи свои – Савелий! Смотрит на меня с нежностью, язык вывалил, глаза выпучены от преданности, уши растопырены. Меня копирует во всем. Аферист даже в малом.
Вот, намекает, изволите ли видеть, какие собачки-с бывают удивительно полезные, зря вы ругалися про прежний случай с ковриком и ботинком, то мелочи, а вот, полюбопытствуйте для интереса, спросите у меня, а где ж наш умница Савелий, что за гостинец скусный он хозяину добыл и принес на второй этаж, давайте уже вставайте, будем кусаться за ваши руки, всячески прыгать и все прочее с костями! А?! Вставайте! Будем мячик рвать! Рвать! И ту еще рвать будем, ту! Тугомясую! Противную которую, с полотенцем! Она такое про вас говорит! И машет полотенцем страшно, страшно… подлая! Рвать ее будем весь день, а? А?!
Отругал я тогда Савелия. Савелий отбежал прочь в страшном подозрении, что мир вокруг него сговорился затерзать собачку смышленую. Что когнитивный диссонанс – это не выдумки бездомных сговорчивых подруг, не фантазия, а настоящая правда жизни.
«Состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений, – проговорил про себя Савелий внушительно, – если по простому-то говорить. Зря я у старого пятнистого шизофреника хомяка спер, надо было, видать, самого старого идиота к этому, который… к этому, короче, тащить. Этот который с утра не соображает вообще ни хрена, надо было его брать на заботе моей о коте его вонючем, на соборности нашей, на силе сплочения. Притащить пятнистого к постели, чтобы не пикнул, за шкирняк, разбудить этого которого и так радостно залаять. Чудо! Чудо! Радость какая неожиданная! Явление! Сам этот проснулся, хоть и не обещало того вчерашнее возвращение из серого дома с красной крышей!»
Глафира
Принесенная в кульке Глафира первым делом порысачила ловить моего стодвадцатитрехлетнего попугая-бухаринца.
Попугай переживает сейчас очень сложные времена. Я остроумно называю его маразматические выходки кризисом среднего возраста.
Раньше попугай символизировал мой главный тезис о том, что для настоящего мужчины разум, чувства и нормы общежития – это досадные наросты на репродуктивной системе. Пятнадцать лет назад мой пернатый аристократ открыл для себя целебные поддерживающие силы алкоголя. Роман попугая и синьки вспыхнул так жарко, что я даже интересовался у Федюнина адресом клиники для пожилых алкоголиков с манией преследования.
Федюнин, кстати, первый наливший попугаю водки в ананасовый сок, наш коренастый совратитель, сдержанно ответил, что надо уважать слабости других и не выпячивать недостатки окружающих.
Пробухать мою хату мы попугаю не дали, попугай взял себя в лапы, увидев мою назидательную пантомиму о своей возможной будущности.