Тихое, спокойное место, обречённое в скором времени окончательно опустеть и погибнуть. Готов поспорить, что однажды никто уже и не вспомнит о том, что оно вообще когда-либо существовало. Гниющее, сыреющее, крошащееся – оно медленно саморазрушается. Старики, что живут здесь, уже даже не жалуются: знают, что обращаться в управляющую компанию бесполезно. Зачем спасать что-то заведомо мёртвое? И речь здесь не только про здания.
Я вырос здесь, в Суму, и помню те времена, когда посёлок процветал. Чуть поодаль от нас находится работающая и по сей день гидроэлектростанция, на которой когда-то трудились местные работяги, среди которых был и мой отец. Мама днём и ночью пропадала на заправке, где была директором. Я почти не видел её.
Каждодневно ходили автобусы: многочисленных сумусских детей необходимо было везти в школу, находившуюся в соседнем посёлке. А ведь ещё лет десять назад улочки полнились детскими голосами: мы вместе смеялись и плакали, и в этом кусочке цивилизации, окаймлённым лесом, мы были как никогда близки друг с другом. Летом на лавочках рассаживались старики: они смотрели на нас и о чём-то судачили. Белый камень заливало тёплое летнее солнце.
Теперь здесь едва ли можно найти хоть одну живую душу. Старики умирают, а все остальные бегут отсюда при первой же возможности перебраться в город. Признаться честно, я бы и сам не прочь переехать туда исключительно ради удобства, но понимаю, что Суму – вот оно, моё место силы. Только здесь, в немоте улиц, я обретаю долгожданный покой.
Недавно мне исполнился двадцать один год, и в этот же двадцать один год я осиротел: из моих близких не осталось никого. За несколько лет умерла вся моя родня, и произошло это настолько стремительно, что я не успевал оправиться от бесчисленных трагедий. С тех пор я стал затворником.
Каждое утро во мне отзывается ноющая боль, непомерно сильная, словно переходящая от душевного воплощения к физическому. Я открываю глаза, и тотчас же на меня нападает непреодолимое чувство тошноты, а с ним – невыносимая головная боль, словно кто-то вбивает в мой мозг раскалённые гвозди. Порой я уже не справляюсь без многочисленных лекарств, среди которых я перестал различать анальгетики, антидепрессанты и транквилизаторы. Все они смешались в единую горсть белых-белых абсолютно одинаковых таблеток. Мне повезло работать из дома, что сделало мою жизнь проще. Ведь никто не видит моего искажённого болью лица.
Конечно, порой возникают проблемы: то соседям что-то нужно, то приезжает доставка из города, то самому хочется выйти и подышать свежим воздухом. Но в целом именно сейчас я полностью доволен своей жизнью. Безусловно, я всё ещё скорблю по умершим родным, однако в такие моменты в сознание моё закрадывается крайне пугающая мысль: теперь на мне нет никаких обязательств, вызывавших во мне тревогу.
Но об этом, наверное, чуть позже. У меня вообще само по себе крайне запутанное сознание. Наверное, так влияет моё долгое пребывание в одиночестве. Оно сказывается на многом: уже с несколько месяцев я не слежу за собой, редко моюсь и почти не бреюсь. В зеркале я вижу грубую щетину и лицо, испещрённое сыпью. Чуть ниже, на шее – расцвёл расчёсанный в мясо дерматит. Да, в последнее время я страдаю от ужасного, раздражающего зуда. Мне слишком тяжело встать с кровати и помыться. Мне слишком тяжело совершать даже самые простые действия.
Теперь мне не для кого приводить себя в порядок. Не с кем говорить. Некого звать на чай. Я брожу один по двухкомнатной квартире с затёкшим потолком и отсыревшими стенами и шепчу в пустоту. Порой где-то громко мяукает кошка, и я насыпаю ей корм. Порой по стенам мимолётно проскальзывают тени, но я не пугаюсь их: я привык. Для человека, лишившегося семьи и возлюбленной, и это уже какая-никакая компания.
Иногда я сталкиваюсь с тем, что уже не различаю сна и реальности между собой: всё смешалось в безобразную серую массу. Вечерами, когда я нахожусь дома один или выхожу в лес, меня одолевает странное чувство, будто бы кто-то следит за мной. Пристально, не моргая. Отовсюду ко мне подбирается запах гниения и сырости. Временами я слышу голоса тех, кого мне довелось потерять, и это не может не пугать меня. Знаете, это достаточно жутко, – ощущать, что тебя зовут те, кто давно уже мёртв.
А ведь всё началось несколько лет назад… Простите мне мою прерывистость, бога ради. Я только что обратил внимание на старую фотографию, хранящую в себе кусочек хрупкого и безвозвратно погибшего счастья. Обратите внимание на фотографию в отсыревшей и разваливающейся рамке на моей тумбочке. Тут я и мои родители. Папа с мамой улыбаются, а я радостно размахиваю только что купленным самолётиком, сидя у отца на плечах. Я очень люблю эту фотографию: она напоминает мне о лучшем времени в моей жизни – раннем детстве.
Одним