Книга первая
1
Новый Орлеан
Четверг, 20 февраля, 23.00
Она медленно, как во сне, разделась и, когда на ней ничего не осталось, взяла яркую красную ночную рубашку, чтобы не было заметно крови. Дорис Уитни окинула взглядом спальню и в последний раз убедилась, что уютная комната, с которой она сроднилась за тридцать лет, аккуратно и чисто прибрана. Выдвинула ящик комода и осторожно достала пистолет. Он отливал черным и пугающе холодил ладонь. Дорис положила оружие рядом с телефоном и набрала номер дочери в Филадельфии. Она слушала эхо далеких гудков. Потом раздалось:
– Алло?
– Трейси, дорогая, мне просто захотелось услышать твой голос.
– Приятный сюрприз, мама.
– Надеюсь, не разбудила?
– Нет, я читала. Только-только хотела лечь спать. Собирались с Чарлзом где-нибудь поужинать, но погода слишком отвратительная. Снег вовсю валит. А у тебя как?
«Господи, мы говорим о погоде, – подумала Дорис Уитни. – Мне так много хочется ей сказать, но я не могу».
– Мама, ты слышишь меня?
Дорис Уитни посмотрела в окно:
– Дождь, – и усмехнулась. Как мелодраматически соответствует моменту. Словно фильм Альфреда Хичкока.
– Что там у тебя за шум?
Гром. Погруженная в свои мысли, она и не заметила. Над Новым Орлеаном разразилась гроза. Затяжной дождь, сообщили в сводке погоды. Шестьдесят шесть градусов тепла[1]. К вечеру ожидается гроза. Не забудьте зонтики. Ей зонтик не понадобится.
– Это гром, Трейси. – Дорис старалась, чтобы в голосе прозвучали веселые нотки. – Расскажи, что делается в Филадельфии?
– Чувствую себя, как принцесса в сказке, – ответила дочь. – Никогда бы не подумала, что человек может быть так счастлив. Завтра вечером знакомлюсь с родителями Чарлза. – Она понизила голос, словно для того, чтобы сделать официальное заявление. И выдохнула: – Стенхоупы из Чест нат-Хилл. Солидные люди. У меня внутри порхают бабочки размером с динозавров.
– Не беспокойся, ты им понравишься.
– Чарлз сказал, это не имеет значения. Он любит меня. А я его просто обожаю. Жду не дождусь, когда ты увидишь его. Он потрясный!
– Не сомневаюсь. – Ей не суждено познакомиться с Чарлзом. Не суждено качать на коленях внуков. Нет, нельзя об этом думать. – Он хоть понимает, как ему повезло с тобой, малышка?
– Я ему постоянно об этом твержу, – рассмеялась Трейси. – Ну, хватит обо мне. Лучше расскажи, что там у тебя? Как ты себя чувствуешь?
«У вас прекрасное здоровье, Дорис, – заявил доктор Раш. – Доживете до ста лет». Вот она, ирония судьбы.
– Прекрасно. – Пусть малышка успокоится.
– Не завела себе приятеля?
Отец Трейси умер пять лет назад, но, несмотря на подзуживание дочери, Дорис Уитни не помышляла встречаться с другим мужчиной.
– Никаких приятелей. – Она переменила тему. – Как у тебя с работой? Все еще нравится?
– В восторге! Чарлз не возражает, чтобы я работала после того, как мы поженимся.
– Замечательно, девочка. Похоже, он очень разумный человек.
– Так оно и есть. Сама увидишь.
Громкий раскат грома прозвучал, словно закулисная реплика. Пора. Сказано все, кроме последних слов прощания.
– До свидания, дорогая. – Дорис изо всех сил старалась, чтобы ее голос не дрогнул.
– Увидимся на свадьбе, мама. Я тебе сразу позвоню, как только мы с Чарлзом назначим дату.
– Договорились. – Все же осталась одна, самая последняя, фраза. – Я люблю тебя, Трейси. – Дорис Уитни осторожно положила трубку на рычаг.
Она взяла пистолет. Был только один способ сделать это. Быстро. Дорис поднесла ствол к виску и нажала на курок.
2
Филадельфия
Пятница, 21 февраля, 8.00
Трейси Уитни вышла из парадной двери дома, где снимала квартиру, на бесконечный серый дождь со снегом, сыпавший и на проезжавшие мимо по Маркет-стрит лимузины, за рулем которых сидели шоферы в униформе, и на пустующие дома Северной Филадельфии с заколоченными окнами. Дождь отмыл автомобили и размочил высокие осклизлые кучи мусора перед фасадами брошенных зданий. Направляясь на работу, Трейси Уитни бодро шла по Честнат-стрит по направлению к банку и едва удерживалась от того, чтобы громко не запеть. На Трейси был ярко-желтый плащ, сапоги и желтая непромокаемая шляпа, едва вмещавшая копну ее каштановых волос. У двадцатипятилетней Трейси было умное, живое лицо, полные чувственные губы, сияющие глаза, преображавшиеся в один миг из мшисто-зеленых в темно-нефритовые, и ладная спортивная фигурка. В зависимости от того, была ли Трейси усталой, сердитой или взволнованной, кожа ее представляла полную палитру цветов: от полупрозрачно-белого до насыщенно-розового. Мать однажды сказала ей: «Честное слово, дочь, я иногда не