Мне нужно было успеть. У меня было слишком мало времени, чтобы задаваться вопросами – а действительно ли нужна человечеству подлинная история Адольфа Гитлера и Ангелики Раубаль? А интересны ли метаморфозы души Рудольфа Гесса? И нужно ли знать, как на самом деле начинали Геринг и Гиммлер? Как мучительно врастал в свою страшную судьбу Йозеф Геббельс и что за человек был Роберт Лей, если ему единственному из всех соратников фюрера пожал руку Сталин?
Удивительный все-таки оказался архив – он преподносил сюрприз за сюрпризом. Во-первых, письма оказались на трех языках. Рудольф Гесс, например, чаще писал на английском, Лей – на французском, Геббельс постоянно примешивал к немецкому длинные французские пассажи, Геринг часто вставлял mots (фр. «словечки»), акцентируя на них важный для него смысл.
Вот когда я наконец сказала спасибо родителям за то, что в свое время так настойчиво советовали мне закончить иняз, причем не лениться, а освоить сразу несколько языков.
Второй сюрприз неприятный – почерки. Если почерк Гесса идеален, кстати, как и его английский, то почерк Гитлера – кошмар архивиста. И дело не в безграмотности или небрежности, а в какой-то патологической торопливости. Я сделала этот вывод почти сразу, чему позже нашла подтверждение и у немецких историков.
Гитлеру словно бесконечно скучно водить рукой по бумаге, в то время как его язык находится в состоянии покоя. Поживей набросать несколько строк, иногда даже не завершив мысли, и предаться любимому делу – своей бесконечной говорильне. Так он и Mein Kampf («Мою борьбу») писал – бегал по камере и диктовал, а Гесс за ним стенографировал, потом расшифровывал и редактировал.
Все письма Гитлера, которые я видела, короткие, иногда их правильней назвать записками. Чего не скажешь о Геббельсе, например. Это универсал – и говорить мог часами, и писать многостраничные послания, особенно Хелене Ганфштенгль, своей первой страстной любви.
Еще один «сюрприз» – это то, как выглядели сами письма, и то, как их пересылали. Почти все послания Гитлера и Геббельса двусторонние: то есть на лицевой стороне листочка у Гитлера текст, на оборотной – рисунок, чаще всего карикатура на кого-то из соратников или зарисовка здания; а у Геббельса на одной стороне – прозаический текст, на другой – стихи. Геббельс сам признавался, что когда он долго говорит или пишет, то впадает в экстаз. Видимо, экстаз у него выражался и таким образом. Я перевела несколько его стихотворений, они есть в романах.
С письмами Гесса своя история. Одиночных писем я почти не встретила. Практически все они были сложены по четыре-пять штук и находились в картонных коробках. На одной коробке было что-то похожее на штамп берлинской аптеки; возможно, это коробки из-под лекарств. Почему так? Однозначно не могу ответить. То ли сам Гесс писал письма родным в Александрию и затем передавал их с оказией, не рискуя пересылать почтой, то ли эти коробочки собрал и передал следователям в Нюрнберге, уже в 1945-м, его родной младший брат Альфред.
Альфред Гесс, карьера которого резко пресеклась еще в 1941 году, официально выступал в Нюрнберге как свидетель защиты. Второй и главной его миссией во время следствия было вместе с бывшим наставником Рудольфа Гесса Хаусхофером постараться вернуть своему брату память – якобы утерянную в английском плену. Для этого младший Гесс, вероятно, и привез письма старшего, поместив их в аптечные упаковки.
Помимо писем в этой архивной подборке было еще несколько описей (надеюсь, они остались в России), например, с протоколами баварской полиции о ранней деятельности НСДАП, текстами первых речей будущих вождей Германии, несколько политических памфлетов Геббельса. Пришлось все это читать, осмысливать, запоминать. Начал выстраиваться сюжет.
Я сразу поняла, как буду писать этот роман. Поняла, что по-другому просто не получится. Ведь писатель не может ненавидеть своих героев, а я их ненавижу. Значит, меня как автора в этом романе просто не должно быть – будут только они. Такими, какими долгие десятилетия они были скрыты от истории, а открывались лишь друг другу, родным, возлюбленным.
Но меня не оставляло одно сомнение – ведь эти «они» были патологическими лжецами. Если они так врали своему народу и всему миру, могли и друг другу и родным привирать. Значит, все, что возможно, придется за ними проверять. Поэтому необходимо получить допуск и в другие архивы.
О допусках и вообще о ситуации с нашими архивами конца девяностых особый разговор. А если вернуться к концу восьмидесятых, то и говорить было бы просто не о чем. Все пути к наиболее значимым и важным для истории архивам были наглухо перекрыты тройными кордонами спецслужб. Я напомню, кому мы на самом деле обязаны тем, что позже назовут «архивной революцией». А именно – массированным ударам по грифам «секретно» и прорывом в хранилища десятков «застоявшихся» историков, а вместе с ними и всевозможных экспертов, консультантов, помощников депутатов и прочей публики, решавшей собственные проблемы.
Итак,