В семье Маминых веяло скромностью, и воздух был, так сказать, насыщен трудолюбием, работой. «Приход у отца, – рассказывает в своих воспоминаниях Дмитрий Нарисисовиич, – был маленький, и соответственно с этим были малы доходы. Деревенские приходы, конечно, были лучше, особенно в благословенном Зауралье, но отец ни за что не хотел туда идти, потому что там священники ходят по приходу с „ручкой“, собирая „петровское“, „осеннее“ и „ругу“. Он предпочел свою бедную заводскую независимость». Это был человек глубоконравственный, здоровый духом, бодрый телом, пользовавшийся в семье огромным авторитетом. Сильный, ласковый, добрый и всегда серьезный, «везде отец выступал в ореоле своей спокойной, мужественной любви, которая проявлялась с особенной силой, когда мы, дети, – говорит Дмитрий Наркисович, – бывали больны. Стоило ему войти в комнату, как уже чувствуешь себя лучше… Отлично помню, что в детстве я совсем не испытывал страха смерти… Я объясняю это тем, что всегда около был отец, спокойный, ласковый, строгий». Несмотря на свои плохие достатки, Мамин-отец, страстно любя книги, затрачивал на них последние гроши. На соседнем Тагильском заводе доморощенный столяр смастерил ему убогий книжный шкап, скоро растрескавшийся и облупившийся. Приобретение шкапа было сопряжено с хлопотами и затруднениями, и эта вещь сделалась семейной святыней, самым замечательным предметом в свете, «особенно, когда на полках шкапа разместились переплетенные томики сочинений Гоголя, Карамзина, Некрасова, Кольцова, Пушкина и многих других авторов».
Почти с благоговением смотрел отец Наркис на свои книги. «Это наши лучшие друзья, – любил он повторять: – и какие дорогие друзья!» Дмитрий Наркисович вспоминает, что у них в доме «книга играла главную роль», и его отец «пользовался каждой свободной минутой, чтобы заняться чтением». «Это мой отдых», – говорил он. Вообще в воспоминаниях нашего писателя отец так и сохранился «как человек, который был вечно занят и отдыхал только за книгой или газетой». Как относился этот прекрасный человек к окружающему, как благотворно влиял он на своих детей, мы имеем указания также в воспоминаниях Дмитрия Наркисовича «Из далекого прошлаго». В качестве священника, о. Наркис знал свой приход, как свои пять пальцев, особенно горе и бедность своей паствы. «В нашем доме, – говорить писатель, – как в центре, сосредоточивались все беды, напасти и страдания, с какими приходится иметь постоянное дело истинному пастырю. Эти постоянные разговоры о страданиях придавали общему складу нашей жизни немного печальный характер, а наша скромная обстановка казалась какой-то роскошью. Да, там, за стенами нашего дома, были и голодные сироты, и больные, и обиженные, и пьяные, и глубоко несчастные… Мысль о них отравляла то относительное довольство, каким пользовалась наша семья, и мне глубоко запали в душу слова, которыми отвечал обыкновенно отец, если я приставал к нему с требованием что-нибудь купить. „Ты сыт, одет, сидишь в тепле, а остальное – прихоти!“ Кажется, что проще этих слов и кто их не знает, но они навсегда остались в моей голове, как своего рода „маленькая программа для личных потребностей“. Это слово „прихоти“ бодрило нашего писателя в самые трудные минуты жизни, когда ему приходилось терпеть лишения и всякие невзгоды, когда он сам себе пролагал дорогу на пути к известности»…
В своих воспоминаниях писатель говорит об отце всегда с трогательной нежностью. Когда однажды он куда-то провожал отца, он старался вызвать все те картины своей жизни, где выступал отец. «Я старался, – повествует он, – припомнить выражение его лица в разных случаях этой жизни, тон его голоса, взгляд добрых и строгих серых глаз, добродушную улыбку, которая постоянно освещала его лицо. Не было ни одного горького воспоминания, ни одного детского упрека, и чем дольше я думал, тем выше и выше вырастал в моих глазах этот благословивший мое детство образ». С неменьшей нежностью относился Дмитрий Наркисович и к матери, которая была такого же типа, как отец его, только казалась ему строже, по его мнению, быть-может, оттого, что она была отвлечена от детей мелкими будничными заботами и к вечеру, после беспрерывной дневной работы, она была «рада месту», то-есть отдыхала за работой не суетливой – за шитьем, продолжавшимся бесконечно. Несмотря на все хлопоты по дому, она все-таки умудрялась в течение нескольких лет вести дневник и до самых последних дней своей жизни (она умерла в Екатеринбурге в 1911 году)