Созерцатель. Виталий Фоменко

памятником дяде Ленину уже были выставлены стальные конструкции, и рабочие натягивали тент и растягивали провода. Мальчик не придал этому значения: его ждали другие развлечения. Потом, в ветре аттракционов, он слышал музыку. Но она звучала для него еще неясно, разлетаясь в шелесте чинар вокруг, перекликаясь с доминошным стуком у шахматного клуба. Когда же вожделенное мороженое остудило кровь и восприятие стало привычным, насытившийся взор стал интересоваться тем, что копошилось вокруг. Солнце подглядывало сквозь листву, отбрасывало пляшущие блики на хрустящую гальку под ногами. Парк был полон праздничных людей, карусельным визгом и басами эстрадной музыки. По мере того, как мальчик с отцом приближались к выходу, музыка звучала все громче и ярче. И тогда, когда они достигли ее эпицентра и вышли на площадку, уже беззастенчиво залитую солнечным светом, мороженое-то и потекло.

      На площадке у памятника вождю, любопытствующий люд взирал на сцену. Взрослые и дети. Мамы и сыновья. Папы и дочери. Бабушки и внуки. Дедушки с медалями на груди. Разноликие семьи. Все – светлые и веселые. С цветами и красными флажками. С мороженым и охапками сладкой ваты. Низкие и высокие. Растущие и выросшие. В брюках и в платьях. В шортах и в сандалиях. С косичками, распушенные и гладко причесанные. Выбритые и с умными бородками. С волосами черными, как киш-миш, и русыми, как молочный шоколад. Или как сливочное мороженое, или как мороженое крем-брюлле. С глазами большими и маленькими, узкими и раскосыми. В очках и без. Со взглядами удивления, внимательности, строгости, капризности, с лукавым прищуром и искрами шалости. На белых лицах, лицах темных, лицах желтых. Таких разных, что дядя Ленин, опустив с постамента свой каменный взор, как кажется сейчас, улыбался этому разнообразию взрослых и детей, сведенных к единому знаменателю.

      Наверное, он прозревал дальше, чем мы тогда. Он желал большего, чем мы стали. Но мальчику вспоминается, что и этого было достаточно, чтобы вспоминать то время с щемящей светлой грустью. Ведь радоваться жизни как в детстве – разве это не есть мечта человеческая? Ну и пусть, что мороженое по всей советской стране было одинаковым. Были одинаковыми тележки с таким мороженым, феи в чепчиках за их прилавками, бочки с квасом и пивом, витрины магазинов, их ассортимент (даже в далеких селах и кишлаках). Что одинаковыми были дома, названия площадей и улиц, троллейбусы и автобусы. Что похожими в образе жизни и в чаяниях были разноликие люди, объединенные утопическими идеями, в которые их воспитывали верить: так же, как и везде, люди ходили на шумные парады с красными транспарантами и красивыми лозунгами, но так же, как и везде, они любили, рождали детей и радовались голубому небу, более-менее равной сытости и умиротворению. Пусть Бога заменили дядей Лениным, но разве Бог не велел жить в мире, любви и согласии?

      Правда, рассуждать так мальчик начал только тогда, когда вырос. Ему было, что вспомнить и в оглядке сравнить. Единственного, чего он не может простить дяде Ленину, так это того, что мечты оказались