Было утро. И была весна. Но не та, что уже пришла «рыжею девчонкой, тёплою ото сна, в озябший мир». Весна значилась лишь по календарю. Поэтому мир оставался озябшим. И человек на помойке, по-видимому, тоже. Во всяком случае, так показалось местным котам, которые решили человека согреть своим дыханием. Или им просто стало его жалко, и они, пытаясь вернуть к жизни представителя «братьев своих старших», дружно облизывали ему лицо (хотя предполагается ещё и другая причина).
Представитель открыл глаз. Второй не открывался. Неверной рукой описал полукруг в воздухе и попытался отогнать сердобольных животных. Не вышло. Человек был слаб: четыреста дней пьянки сделали своё дело. Но живучесть человечья порой потрясает: он умудрился-таки принять вертикальное положение и пошёл «заливать горе». А куда ж ещё ему было идти? В его чашу омерзения и презрения к самому себе коты, кажется, добавили последнюю каплю, и жить с таким помойко-кошачьим позором трезвым человеку просто не представлялось возможным…
Мы теперь не отправимся вслед за человеком пить. И живописать сие занятие мы не станем. Как это обычно происходит, знают почти все из вас. Момент же этот был выделен из жизни человека по имени Борис и рассказан здесь потому, что он стал кульминационным, это был апогей всей предыдущей его тридцатилетней пьяной жизни.
Ту холодную весну 93-го можно сравнить с неким пригорком. И если на него взобраться сегодня, то можно смотреть уже не только в алкогольную пропасть, которая зияет позади, но, к счастью, и обозреть ту тропку, которая, спускаясь с этого самого пригорка в противоположную от пропасти сторону, рисует замысловатый узор: она то переходит в широкую ровную дорогу, то сужается до ниточки, по которой можно ступать еле-еле, почти на цыпочках, то петляет в обход болот, то закручивается в спираль, и кажется, что не продвигается вперёд ни на йоту, то теряется из виду в дремучих зарослях, то взбирается по горам вверх, чуть ли не к самым облакам, то устремляется в низину и там замирает, а то ровным плато расстилается до самого горизонта. Но куда бы она ни завела, эта стёжка-дорожка так ярка, сочна и радостна, какой только может быть настоящая трезвая жизнь – семнадцатилетняя (на момент переиздания книги в мае 2024 года у Бориса был тридцать один год трезвости, поэтому при дальнейшем чтении цифру 17 тут заменяйте в уме на 31 – прим. Г. Х.).
Мы с вами, дорогой читатель, всё повествование будем стоять на этом самом пригорке. Когда устанем, сможем присесть или прилечь, ведь слушать и читать можно в любом положении. Будем оборачиваться назад – к адской пропасти, порой заглядывая в неё, вслушиваясь, а то и спускаясь вслед за героем туда, на самое дно, откуда ему удалось-таки выбраться. Или с радостью двинемся вперёд, догоняя ходока, шагая с ним в ногу, и тогда он нам расскажет много занимательного и интересного. Или чуток отстав, чтобы лучше можно было разглядеть то, что впереди, – ведь «большое видится на расстоянии». Ну вот, пожалуй, с него, с расстояния, и начнём ничтоже сумняшеся.
От знаковой точки А до не менее знаковой точки В шёл наш герой пять с половиной лет. Вроде относительно небольшой временной отрезок. Но что это был за путь! Точка А расположена в пропасти, почти на самом дне, а точка В – это испытательный полигон уже на «дороге жизни». Между ними – наш пригорок. И с него нам будет лучше видна вся ошеломляющая контрастность, полюсность двух жизней Бориса, как говорили раньше старые люди: «до войны» и «после войны».
Итак, точка А. У Бориса был друг. Он же собутыльник. Назовём его Миша Чистяков. Талантливейший человек, золотая голова. Они с Михаилом именно дружили, а не просто пили (и это примечательная деталь). На дворе стоял 1990 год. Начало апреля. Впереди ещё долгих три года до помойки с котами. В один из вечеров Борис переживал – и любой алкоголик его поймёт – состояние острой киронедостонии1. Вообще здесь надо заметить, что алкоголик пребывает в состоянии хронической киронедостонии. Но у нашего героя на тот момент была острая: то есть где-то чуть-чуть выпил, в организм уже попало, но до нужной кондиции ещё далеко. Терпеть невозможно – надо выпить срочно, и всё. Но ещё не настолько пьяный, чтобы хватать жену за грудки с требованием выпивки. Из дома не выпускают. Мучительное хождение по квартире в поисках какой-нибудь заначки у жены результата не принесло. И мысли лихорадочно крутятся: «Как вырваться… На часах уже начало одиннадцатого вечера, сейчас магазины закроются, по «точкам» потом среди ночи искать… Что же делать?»
И тут раздаётся звонок по телефону – звонит Оля Чистякова, жена друга. Правда, на тот момент уже вдова, потому что из трубки донеслось: «Миша умер»…
Как умер?! Почему умер?! Когда умер?!.
И вот здесь, в этом самом месте, непременно что-то должно быть: в книге – многоточие и абзац, в пьесе – длительная пауза, в жизни – наверное, немой вопль, расширенные от ужаса глаза – что-то, позволяющее набрать в лёгкие воздуха и на вздохе узнать о том, что же именно испытал тогда Борис.
Что?
Радость!
Да-да,