«Вы задумались. Я молчу…»
Вы задумались. Я молчу.
Свет – в непроглядной мгле.
Не дай Бог погасить свечу,
Что горит на столе…
Памяти Малера
Я прикажу оркестру Где-нибудь в людном месте…
Ночью, при ярком свете не фонарей – созвездий,
В час, когда в целом мире люди ложатся спать,
Я прикажу оркестру где-нибудь в людном месте
В память Густава Малера траурный марш играть…
Время его настало! Начинайте, маэстро!
Начинайте программу маршем в манере Калло.
Эй, счастливые люди! Слышите плач оркестра?
То над Добром убитым рыдает-хохочет Зло.
Лучше в костёр – живому, лучше к чертям – на вертел,
Чем, как святой Антоний, бесплодным огнём гореть.
Подлость и святотатство могут избегнуть смерти,
Но Доброта и Святость – обречены на смерть.
Пусть грохочут литавры, пусть безумствуют скрипки
В бешеном вихре скерцо, чтобы каждый готов
Был в этой страшно-сладкой дьяволовой улыбке
Видеть облик Кандидова «лучшего из миров».
Люди будут напрасно ждать в эту ночь рассвета,
Заслушавшееся Время остановит свой бег…
Наша больная совесть требует нас к ответу,
Малер сегодня ночью судит двадцатый век.
Подлость и святотатство, вам не уйти от мести!
В час, когда люди в городе будут спокойно спать,
Я прикажу оркестру где-нибудь в людном месте
В память Густава Малера «Песнь о Земле» играть.
Могила Пастернака
Тихий свет звезды печальной,
Ожидание разлуки,
И симфонии прощальной
С неба льющиеся звуки,
И заката луч последний,
Словно царь над целым миром.
…Колокол звонит к обедне,
Но давно безмолвна лира…
«За любовь твою ко мне Аллилуйя!..»
За любовь твою ко мне Аллилуйя!
За тепло весенних дней Аллилуйя!
За письмо моей любви Аллилуйя!
И за нежность губ твоих Аллилуйя!
За стихи в вечерний час Аллилуйя!
И за зелень этих глаз Аллилуйя!
За чудесный голос твой Аллилуйя!
За все дни мои с тобой Аллилуйя!
За восьмое декабря Аллилуйя!
За мои страданья зря Аллилуйя!
За отказ мне одному Аллилуйя!
За любовь твою к нему Аллилуйя!
Саше Чёрному
Ох, уже эти мне дотошные потомки,
Любопытные Варвары всех времён!
Собирающих осколки да обломки
Прошлых лет число от века – легион.
В мемуарах старой дурочки-девицы
Чуть вранья – а уж потомки – тут как тут.
Что не сыщут – вспомнят деды-очевидцы,
Что не вспомнят – внуки сами приплетут.
Ах, поэзия двадцатого столетья —
Благовиднейший предлог для трепотни.
Ходасевич, мол, вращался в высшем свете,
И писал Волошин в стиле «Иверни»[1].
Я предвижу, что таким же тихим бредом
Нам проклятые потомки отомстят.
Станет Бродский нудным классиком-поэтом,
Чьи стихи тупые школьники твердят.
Кто-то страшный замечтается на стуле,
Втиснув голову под лиственницы сень.
Бац! – статья: «Как редактировал Кривулин
Прогрессивный орган века «Тридцать Семь»[2].
Он напишет, что Охапкин[3] был – пророком,
А Савицкий[4] чисто выбритым ходил.
Раз пятнадцать перепутав Блоха[5] с Блоком,
Он напишет, что Алейников не пил!
И добавит тоном, смешанным с слезою
(Были, мол, поэты, были, да ушли!),
Что печатался Алейников порою
В эротическом журнале «Ширали»[6].
«В