В тысяча восемьсот двадцать первом году Мексика стала самостоятельной, и Йерба Буэна от испанцев перешла под мексиканскую руку, что, однако, никак не повлияло ни на людей, ни на опекаемых ими сельскохозяйственных животных. На этом, правда, приключения городка не кончились – в конце американо-мексиканской войны он отошел к Соединенным Штатам и переменил название на Сан-Франциско.
Но подлинную революцию здесь произвело не переименование даже, а калифорнийская золотая лихорадка. В тысяча восемьсот сорок восьмом году на реке с патриотическим названием Американ-Ривер обнаружилось золото. Немедленно вслед за этим в Калифорнию со всего света ринулись сотни тысяч бескорыстных поклонников благородного металла, именуемых в народе золотоискателями. За какие-то пару лет население Сан-Франциско увеличилось с тысячи человек до двадцати пяти тысяч, которые навели там такого шороху, какого мир не знал со времен изгнания из рая Адама и Евы.
Меньше чем через десять лет золотая лихорадка выдохлась, однако за это время старозаветные порядки истребились тут окончательно, и все последующие десятилетия человеческое поголовье города росло такими темпами, которые не снились даже кроликам. К началу двадцатого века Сан-Франциско населяли без малого триста сорок три тысячи человек, а сам город, по твердому убеждению местных жителей, сделался американским Парижем. Нужно ли говорить, что из здешних обывателей настоящего Парижа никто и в глаза не видел? Но разве те патриоты, кто называет свои родные края земным раем, видели рай настоящий, небесный? Нет, да этого и не требуется – достаточно лишь всеобъемлющей, всепоглощающей любви к своей земле, а уж этого у граждан Сан-Франциско хватило бы на три города.
Впрочем, как гласит пословица, в семье не без урода, или, точнее говоря, одна паршивая овца все стадо может довести до цугундера. Таковой овцой следовало бы считать мистера Эндрю Тимоти, инженера, работавшего в конструкторском бюро Швана, Бэттери-стрит, дом 6. Справедливости ради заметим, что паршивость этой овцы была под большим вопросом – вся вина господина Тимоти перед американским человечеством состояла в том, что по происхождению он был русским и больше любил не родную Калифорнию, а никогда им не виданные просторы дикой заснеженной России. Просторы эти в красках живописал его отец, Питер Тимоти, который, впрочем, тоже их не видел, но ему, в свою очередь, поведал о них дед Эндрю – Майкл Тимоти.
В связи с вышесказанным стоит, вероятно, уточнить что имя молодого человека при крещении звучало как Андрей Тимофеев. Но, как говорится, с волками жить – по-волчьи выть. Понятно, что ни один добропорядочный американец в жизни бы не выговорил столь сложного имени, как Андрей и столь сложной фамилии, как Тимофеев. Вот поэтому молодой перспективный инженер и звался Эндрю Джон Тимоти, а русское его имя употреблялось только дома, в тесном кругу родственников, членами которого были сам Эндрю и его отец.
Как уже говорилось, Эндрю не был иммигрантом в первом поколении – первым завыл на американский манер его отец, Петр Михайлович Тимофеев или, для простоты, Питер Майкл Тимоти. Петр Михайлович Тимоти, впрочем, тоже родился не в России, а в Америке, точнее сказать, в знаменитом поселении Форт Росс. Это была русская крепость в пятидесяти милях от Сан-Франциско, который тогда еще назывался Йерба Буэна. В тысяча восемьсот двенадцатом году Форт Росс основала знаменитая Российско-американская компания, славная в первую очередь добычей пушнины и иными мохнатыми начинаниями.
– Что за чушь, – ворчал Петр Михайлович Тимоти, характер которого сильно испортился в последние годы – с тех пор, как добрые люди сожгли его лесопилку, после чего единственным источником существования для семьи сделалась работа его сына Эндрю в конструкторском бюро. – Я говорю, чушь собачья! Не было никакого Форта Росс, это все выдумки досужих гринго. Наша с тобой малая родина, сынок, называлась крепость Росс, или даже колония Росс, в крайнем случае – поселение Росс. А Форт Росс – это дурацкое американское название на дурацком американском языке. Крепость Росс – и никаких фортов, так она звалась от сотворения мира, слышишь меня, сынок?
Когда Петр Михайлович сердился, седые его кустистые брови хмурились, тонкие губы поджимались, и все лицо делалось одновременно горделивым и неприязненным. А сердился он теперь почти постоянно и по этому поводу выпивал пожалуй, несколько больше, чем это показано американскому джентльмену с русскими корнями. Единственным, что спасало его от полного погружения в мизантропию, стала его давняя страсть к рисованию. Тимоти-старший был художником-любителем, и стены их дома все были завешены его картинами – надо сказать, весьма недурными для дилетанта.
Отец Эндрю и сейчас продолжал писать, однако силы были уже не те, и вместо больших живописных полотен он все чаще обращался к эскизам и наброскам, проще говоря, к графике, которая не требовала больших усилий, а, главное – обязательного завершения.
Доктор Грегори Шилдс, с которым