Петр поправил белый платок, которым была повязана его голова, и вышел на палубу. Строго говоря, он мог бы еще отдохнуть, – до вахты оставалось более двух часов, – но душу не покидало смутное беспокойство. Как будто во время его короткого отдыха могло случиться непоправимое.
За месяцы плаванья Петр настолько привык к качке, что теперь ноги сами, независимо от сознания, пружинили на пляшущем помосте, а тело принимало нужный наклон. Залитый солнечным золотом плот двигался вперевалку, качая бортами, задирая то нос, то корму. Плот увесисто хлопал по воде, белые пенные языки выхлестывали сквозь щели между бревнами, трехслойная связка бальсовых стволов зыбилась, точно клавиатура под незримыми пальцами, – и все же складывалось впечатление, что судно стоит на месте. Полтора месяца – с тех пор, как окончательно утонул южноамериканский берег, – вокруг было строгое кольцо морского горизонта. На мачте, сколоченной в виде циркуля, надувался и опадал холщовый грот[1]; рулевой вцеплялся в тугой штурвал, прочие колдовали с такелажем[2], – плот неизменно покоился в центре мироздания. Океан, накрытый жарким куполом, повторял древние модели Вселенной, чудовищные часовые механизмы, где под скрежет тайных колес ползут нарисованные созвездия, безумное Солнце в огненных космах, кривой Месяц с улыбкой скряги… Ночью бревна скрипят и ноют, будто заржавевшее полушарие Земли проворачивается, выволакивая за хвост Большую Медведицу… но нет, с ней не справиться, засела крепко, лишь три звезды на виду.
Сейчас плот шел хорошо, точно по ветру. Штурвал был закреплен, крашенная алым средняя спица наверху. Разумеется, при таком положении дел за рулевого могла стоять Бригита; она и стояла, расставив пошире сильные ноги, с наклейкой на носу. Это Нгале дразнил ее вчера, что нос облупился.
Вдруг решив, что Нгале не худо было бы подтянуть, с его вечными шуточками и зубоскальством, Петр закричал:
– Слепой, что ли?! Не видишь, рыскает! А ну…
Тому не надо было долго объяснять. Только что сидел у самого планширя[3], вспарывая брюха пойманным рыбам, – и вот уже, зверино ловкий, облитый шоколадной глазурью, ослабляет парус. Все правильно. Впрочем, не надо было бросать на палубу кривой малайский нож. Может смыть.
Проходя по палубе, Петр в очередной раз покосился на круглые ягодицы и крепкую загорелую спину Бригиты. Возможно, девчонка была бы не против уединиться с ним или с Нгале – на корме за каютой, штилевой звездною ночью. Но… Положение сложилось бы прелукавое. Один пользуется благами жизни, другой терпит. А потом как? Поменяться ролями? А если Бригита взбунтуется? Или счастливому избраннику не захочется «отдавать» возлюбленную? Здесь, на деревянных клавишах над бездной, всякая ссора губительна.
Ветер продолжал дуть наполненно и ровно, грот больше не тревожил Петра. Правда, осталось то необъяснимое беспокойство, точно саднящая боль, – но от него все равно нельзя было избавиться, и «капитан» дал команду обедать.
Как обычно при хорошей погоде, расположились на помосте между входом в каюту и грот-мачтой. Бригита выложила на блюдо куски жаренного утром тунца. К сему была подана еда инков: шарики из мокрой ячменной муки – мачики, сушеный картофель – кумара, а на закуску сахар-сырец с черною патокой, называемый чанкака. Запивали всю эту поднадоевшую снедь водой, хранившейся в пустотелых тыквах. Кокосовые орехи Петр приказал беречь: Бригита и Нгале, обожавшие млечный сок, уже в первую декаду плаванья ухитрились истребить половину запаса…
Изо всех действий, постоянно повторявшихся на плоту, не приедалось лишь одно – послеобеденный ритуал кормления акул. Поев, мореплаватели отправились на корму, присели на корточки и стали колотить мисками по бревнам. Немедленно из мутно-зеленой глубины поднялась, трепеща множеством плавников, сигара в два человеческих роста. Раскрыла рот; сильно выгнутая пила зубов почти касалась пуговично-бесстрастных глаз. Собственно, акулы никогда и не отставали от плота, шли за ним сотни и тысячи километров. Они были идеальными мусорщиками, подбиравшими все, что падало за борт, – но стук мисок вызывал особую жадность. И свежая, и жареная рыба портились через несколько часов; поэтому, съев лучшие части тунца или макрели, ребята бросали остальное своим молчаливым, как смерть, спутникам.
Вопреки тому, что писали классики об акулах, человека они не трогали. Вот и сейчас: вывалив объедки и прополоскав посуду, так что дымка разошлась в воде, Бригита шаловливо опускает за борт ступню. Хищница, всплывшая первой, даже не делает попыток приблизиться, висит на месте, мощно работая плавниками. Был случай, когда Нгале тянул левый брас[4]; внезапный натиск ветра повернул рею, и «помощник капитана» оказался среди волн. Снасть, правда, не отпустил, – но минут десять ушло на то, чтобы вытащить Нгале, и все это время вокруг него вертелись два высоких спинных плавника… Неужели они настолько умны, что понимают: экипаж плота можно съесть