На втором хоронят тех, кому и после смерти суждено остаться среди живых. Их последнее пристанище запрятано в лабиринте скал и обнесено частоколом железных прутьев с острыми наконечниками, чтобы никто не забрался в проклятый некрополь и – что намного важнее – чтобы никто из него не выбрался. Искупление… Да, именно его должны обрести запертые там мертвецы, вымаливая отпущение грехов вечным заточением в этом рукотворном аду. Самоубийцы, ведьмы, убийцы – все они заперты в каменном мешке среди трех безымянных скал – горожане так боятся этого места, что не дают им имен.
Вопреки тому ужасу, что внушает местным кладбище искупления, это красивейшее место, пышущий зеленью оазис среди ржавчины каменного пейзажа. Могилы утопают в обилии цветов, которые никто не сажал, будто сама природа пытается восстановить баланс между мерзостью и красотой, прикрывая все то зло, что гнездится под землей, обилием красок, буйно цветущих на поверхности. Несмотря на то что природа взяла уход за некрополем в свои руки, люди тоже присматривают за местными могилами, пусть и весьма неохотно. В городе не принято забывать своих усопших, неважно, кем они были при жизни.
Третье кладбище – кладбище забвения, самое необычное и самое жуткое из всех, ибо гробы на нем пустуют. Нет, не потому что люди из них поднялись и ушли, а потому что в них никого и не было. На этом кладбище похоронена память о пропавших без вести. Видите ли, в нашем городе пропавшего человека принято искать лишь до ближайшего полнолуния. Не успели найти за выделенное время – увы и ах, поиски прекращаются. И тогда на кладбище забвения устраиваются пышные похороны со всеми положенными почестями пустому гробу, над которым устанавливается надгробие с именем пропавшего, датой исчезновения и неизменным напутствием вместо эпитафии: «Покинув нас, не возвращайся». Да, в нашем городе не ищут пропавших. Почему? Потому что боятся найти.
Наш город – странное место. Затерянное среди заводей и гор, лесов и рек, болот и пещер, окутанное мистикой и сказаниями. Порождающее столь же странных, как и оно само, горожан, которые с молоком матери впитывают не только любовь и уважение к этой земле, но и готовность следовать ее правилам, даже самым причудливым.
Но рассказ мой будет не о городе, а о четырех его дочерях – четырех подружках, в нем родившихся и выросших.
О Соне – чудесной девушке с янтарными волосами и аквамариновыми глазами. Несмотря на репутацию забияки, она была доброй и нежно любила животных, мечтала посвятить им жизнь.
О Кристине – смуглой красавице с обсидиановыми кудрями и глазами цвета горького шоколада. С изгибами греческой вазы и вечно алеющими ранками на нервно искусанных губах. Она верила в мистику и пыталась отыскать послания в криках ворон и скрипе старых вишневых деревьев.
О Лиле – с серьезным видом взиравшей на свою несерьезную профессию. Она вся состояла из противоречий. С летними оттенками во внешности – пшеничными волосами, зелеными глазами, медовой кожей – она писала мрачные книжки и заливисто смеялась каждый раз, когда малолетние поклонники отказывались верить, что она сочинила истории, пугавшие их перед сном.
И о Нине – упрямой брюнетке с задорной мальчишеской стрижкой и тяжелой челкой, ниспадавшей на прозрачно-серые глаза. За миром она наблюдала через объектив старых пленочных фотоаппаратов. Мечтала, что ее тихий голос обретет силу на страницах столичных газет, хотела стать журналисткой и делать репортажи о том, о чем болит сердце.
Четыре судьбы. Четыре истории. Четыре подруги. Я – одна из них. И сегодня у меня свидание с оставшимися тремя.
На каждом из трех кладбищ.
Остановив велосипед у арочного входа, я поднимаю взгляд на пропитанные ржавчиной буквы, венчающие арку подобно короне, – кладбище забвения. Да, в нашем городе принято уважать почивших родственников, но о некоторых предпочтительнее забыть.
Перекидываю ногу через раму и прислоняю велосипед к частоколу железных прутьев. Еще не успела войти, а тоска на душе уже воет волком. Беру букет ромашек из корзинки и неторопливо прохожу под аркой, слушая мягкий шелест перешептывающихся сухих листьев. Как же я люблю это время года! Странным образом пора увядания пробуждает во мне жажду жизни. Каждый вдох хочется задержать в груди, позволив крови обогатиться осенью.
Прохожу мимо куста, где переливаются алыми бочка́ми неизвестные мне ягоды. Рука тянется сорвать одну – сочную, спелую, – но знакомый голос в голове останавливает: хорошие девочки не едят плоды, напитавшие сок из кладбищенской земли. Я отдергиваю руку и с укором гляжу на бордовых соблазнительниц – как не стыдно, ведь я почти попалась! Огибаю куст, второй, сразу за покосившимся фонарем поворачиваю налево и дальше петляю по каменной тропинке, ощетинившейся побитыми булыжниками.
На кладбище спокойно, как в лесу. Шелестят деревья, шуршат кленовые листья по бугристым тропинкам, соловьем заливается незнакомая птица, старательно мимикрируя под именитого сородича. Так спокойно. Умиротворенно. Кладбище, где нет ни одного покойника.
Я подхожу к могильному камню и провожу