Пожалуй, басни – самое выпуклое тому подтверждение: какие только изменения не претерпевал сюжет басни с течением времени! Как только не интерпретировали мораль в тот или иной исторический период! Уже Федр1 и Бабрий2 здорово отступали от мифического Эзопа (к примеру, как вам дивергенция сюжета про жука и муравья в басню «Муравей и муха» Федра и «Муравей и цикада» Бабрия; да так, что и у Бенсерада3, и у Лафонтена, и даже у самого Ивана Андреевича Крылова басни эти проходят как два разных сюжета?). Мария Французская сделала из эзоповых сюжетов энциклопедию феодального права, а Амброз Бирс4 (равно как и через век после него Владимир Шебзухов5, только для РФ) вообще изменил фабулы до неузнаваемости в угоду подчеркивания реалий становления и развития капитализма и буржуазной демократии в США (у Владимира соответственно родные страсти в берёзовых ситцах). Однако невозможно объединить в книге все вариации сюжетов Эзоповых басен от доэзоповых6 времён до наших дней, ведь добрая сотня тысяч страниц – ноша буквально неподъёмная для читателя; посему представляю я на суд читателя двух баснописцев, в чьём творчестве басни заняли малую толику, однако другие их таланты до сих пор восхищают, а порой будоражат людей.
Мысль объединить басни Мартина Лютера (1483–1546) и Шарля Перро (1628–1703) в один сборник давно уже зрела в моей голове, ибо, несмотря на разные стили и эпохи, между ними много общего:
Во-первых, оба писателя пришли к басням совершенно случайно: богослов Лютер искал способ внедрения нужной информации пастве, ведь проповедь аки у католиков не всегда даёт нужный результат (Ян Гус7 и Ян Жижка8 не дадут соврать), а тенденция от ещё не завершившегося Возрождения в виде увлечения и изучения наследия античности сама указала идею, во что можно обернуть многомудрые речи с амвона: басни Эзопа были известны читающей массе (грамотность к тому времени охватила не только дворянское сословие, но и ремесленников, а также купцов и нарождающуюся буржуазию), осталось только растолковать им мораль – и агитационный материал готов. Учитывая то, что книги тогда были техническим новшеством (как сейчас смартфоны), а следовательно, весьма популярны у платежеспособных господ, влияние на думы с помощью малых форм – стратегия беспроигрышная. Иной путь у Перро: будучи генеральным контролёром сюринтендантства королевских строений, он просто составлял рекламный проспект свежепостроенного Версальского лабиринта, вплетая интерпретации полагающихся басен в описательную часть. Воистину парадоксальная ситуация, сходная с похабной присказкой про отсутствие термина, но наличие предмета: никто тогда и слыхом не слыхивал о маркетинге и рекламе, но занимались ими вовсю, ибо новые проблемы требовали новых решений.
Именно эту подчинённость творческого процесса эдакому техническому заданию, соцзаказу, эдакую конъюнктурность произведений как Перро, так и Лютера хотел я вложить в слово «поневоле»; глупо ожидать, что сии авторы занимались бы относительно несвойственным им жанром (напомню, что Мартин Лютер известен в первую очередь как богослов, а Шарль Перро – как драматург) из-под палки: нет, у каждого была вполне конкретная цель, которой они добились.
Ещё одна деталь, объединяющая двоих баснописцев, – наличие в сборнике каждого из них одной неэзоповой басни, сознательно приписываемой Эзопу: у Мартина Лютера в качестве примера выступает басня «О докторе Могенхофере» (Von D Mogenhofer), которую и в печать-то не хотели выпускать: умершего в 1510 году Иоганна Могенхофера9 (Johann Mogenhover) слишком уважали, чтобы осквернять его память скабрёзным анекдотом; у Шарля Перро – «Филин и птицы», памфлет на тогда уже подследственного (а некогда суперинтенданта финансов Франции и генерального прокурора при Парижском парламенте) Николя Фуке10, которого патрон Перро и Бенсерада, Жан Кольбер11, и выводил на чистую воду.
Теперь же немного различий.
Воистину, всё познается в сравнении: если в первом томе «Антологии французской басни» язык Шарля Перро казался чрезмерно ходульным и чересчур холодным по сравнению с пластикой Ваде12, то в этой книге – само изящество по сравнению с тяжелым богословским языком Мартина Лютера.
Отдельного упоминания заслуживает язык Мартина Лютера. Если во времена Шарля Перро литературный французский язык уже был близок к окончательному оформлению и разве что ныне непопулярная форма Indicatif passé simple13 (laisser14 – laissa), да порою странное написание буквы s, напоминающее знак интеграла отличает (при беглом сравнении) литературный язык XVII века от литературного языка XIX–XX веков, то у Лютера, только стоявшего у начал Hochdeutsch’а 15, в языке наблюдается форменный винегрет и паноптикум: