«Мы, друзья, перелётные птицы,
Только быт наш одним нехорош…»
Серый, как мораль, шарик, видимо, пытаясь спрятаться от самого себя, или хотя бы от стыда, растворялся в багровой крови открытой раны солнца, медленно погружавшегося в пульсирующую от боли рябь большого синеватого зеркала, то ли пытаясь погрузиться, как под одеяло, то ли просто утонуть.
В лицо врезалось столько острых холодных игл, готовых, казалось, содрать заживо кожу, что ему приходилось прикладывать много усилий для того, чтобы просто открыть залитые неуёмными слезами глаза. Поэтому он прищурился и увидел где-то снизу отпечатки призрачных созданий, что раньше просто пугали пассажиров, угрожая, или изучая, а сейчас были единственными соседями, пусть и странными, постоянно меняющимися в зависимости от того, куда подует ветер, но, всё же, единственными, кто мог бы услышать его испуганный крик.
Нырнув под кожу разорванной раны заката, маленький серый шарик исчез, словно серебряный жук – скарабей, а вместе с этим, теперь уже паразитом, частью которого ему пришлось быть, исчезла и последняя надежда на нормальную жизнь – так, как раньше, уже никогда не будет, а будут лишь обломки прошлого, царапающие мозг – вырви их, и всё зальёт кровью и гноем, а оставь – что ж, готовься к постоянно ноющей фантомной боли, мешающей даже просто думать, вспыхивающей силой тысячи молний от любого неосторожного движения. Или просто подожди – в конце концов, есть вероятность, что как-то само собой исчезнет. Но часто бывает так, что быстрее исчезаешь ты сам.
На самом деле, он не знал, как описать это странное состояние – всё, что было сверху, теперь отдалялось, а то, что снизу – наоборот, приближалось, пугая неизвестным, а от того – жутким сиянием невиданных ранее явлений. И, конечно, те призрачные соседи – один из них врезался в него, но, не сказав ни слова, просто растаял, как тают сосульки, стоит тебе сорвать одну, чтоб изучить, или просто рассмотреть, капелька за капелькой стекая прозрачным песком сквозь пальцы вместе с верой в то, что есть в этом мире что-то вечное, что-то неподвластное тому закону бытия, который заставляет смотреть на то, как день за днём мёртвая любовь не прекращает умирать. Быть может, в этом и смысл? Ему вспомнился сон о тех бесследно исчезнувших моментах теперь уже прошлой жизни, и снова где-то внутри тихо заиграла та песня, та изуродованная и почти забытая песня о падающих звёздах, группы «The Four Preps».
Его разбудила шумная толпа, часть лапок которой едва не растоптала его – живая очередь, казавшаяся неким единым существом, какой-то человеческой многоножкой, спешила в философскую комнату, с чего начиналось каждое утро той прекрасной жизни, большая часть которой проходила в ожидании своей очереди. Сначала – в уборную, потом – в кафе, дальше – обратно, а там уже и день как-то незаметно пролетел, как те белые полупрозрачные призраки из потустороннего мира, о которых сочиняли сказки всякие иллюминаты – так называли тех, кого забирали в сумасшедший отсек за бред о том, что, дескать, у прекрасного мира, в котором им посчастливилось жить, всё, собственно говоря, далеко не так прекрасно, и даже есть границы. Впрочем… Никто не мог точно сказать, то ли иллюминатов назвали так, потому что они, если верить сплетням сумасшедших, сидят возле иллюминаторов – зеркал, в которых ты мог увидеть свою истинную суть, что бы это ни значило, то ли иллюминаторы прозвали так именно из-за того, что о них рассказывали иллюминаты. Об этом не принято было говорить. Точнее, об этом было принято говорить шёпотом.
Потом ему почему-то вспомнились школьные годы – приятные времена, когда не нужно было спешить занять своё место, а можно было просто сидеть и записывать всё, что передавали откуда-то издалека. О парашютах, например. К сожалению, семья его была не очень богатой, поэтому между ним и учителем всегда было около сотни одноклассников, которые, пересказывая задним слова учителя, могли что-то не услышать, или специально изменить, как в тот раз, когда на уроке истории ему сказали, что когда-то, во времена, когда люди вместо мяса ели кресла. Страшно подумать, в каком виде это и без того искажённое и превращённое в анекдот знание добралось до последних, ближайших к границе между рядами, сидений. Но, в целом, школа ему нравилась, хотя он так и не смог тогда понять, как ему в жизни должны пригодиться те инструкции по пользованию парашютом, учитывая хотя бы то, что тогда официальная наука опровергала любые теории о том, что мы во вселенной не одни.
Уже в университете он узнал, что парашюты были созданы настолько древней цивилизацией, что даже намёков об их применении у нас не осталось, поэтому следующие шесть лет его жизни прошли в попытках разобраться, что и зачем, пока ему, собственно, не выдали один такой предмет – особый, красного цвета. С отличием. А потом он начал работать в сфере науки – изучать историю возникновения парашютов и строить теории по их применению. Это была очень интересная работа, которую ему даже удалось полюбить, что случилось в тот день, когда ему выдали секретный допуск к верхним этажам атмосферы, с которых открывался вид на потусторонний мир – источник призрачных фигур, рассказы о которых пугали его в детстве. Впрочем, оттуда его выгнали за ссору с директором,