Боль ушла, но грусть осталась, чем ближе они подходили к могилкам, беспрестанно оглядываясь по сторонам. В общем, это село более или менее оправилось от землетрясения, в чем активно способствуют само государство и мировая помощь. Но Риддер и окрестные селения, кои оказались в эпицентре землетрясения, разрушены основательно и восстановлению едва ли подлежат, и объявлены зоной экологического бедствия – добывающая, обогатительная и металлургическая промышленность, уничтоженная в один момент, наносит потрясающие бедствия по своему размаху…
Улицу, на коей жил Один, и даже один день – Наташа, никто не пытался восстановить. Зачем восстанавливать улочку, на которой не осталось ни одного жителя – и до толчков здесь обитало всего три семьи, а нынче? Нынче на руинах царствует растительность безраздельно, лес старался как можно быстрее поглотить освобожденную от человека территорию, пусть и совсем небольшую.
К могилкам пришлось продираться сквозь заросшую репейником, крапивой и чертополохом тропу. М-да, быстро природа забирает свое. Могилы, наверно и вовсе не узнать. Их и впрямь ждал сюрприз, коий они не сразу обнаружили. И дело было не в буйствующей растительности. Кто-то зачем-то копался в надгробных холмиках и после своей чудовищной деятельности пытался грубо вернуть им прежний вид нетронутости.
Один пробрался к могилам, а Наташа замерла в десятке метров от ближайшей, словно споткнулась, зрачки широко расширились в ужасе – какой нужно быть тварью, нелюдью, чтобы такое свершить?! Для чего? Один спиной почувствовал изменения в настрое подруги так остро, что даже забыл, зачем они пересекли несколько тысяч километров от Западной Европы до Средней Азии. Он резко повернулся к ней, сузив глаза – и ему не понравилось, что такой взгляд направлен на курганчики. Один осмотрел их очень пристально, с особым тщанием – в зомби и оживших мертвецов почти не верил, тем более – в оживших родителей.
– Лена нам… успела… отомстить?! – Наташа не утверждала, а спрашивала, хотя знала, что едва ли Один сможет сказать что-то вразумительное.
По щекам текли неудержимо слезы.
Деревца, посаженные ими, росли криво, несколько и вовсе высохли или переломлены, растительность на холмиках и вокруг недалеко ниже и реже, чем во всей остальной поляне. И насыпи не столь идеально овальные, каковыми их оставили три месяца назад.
Один все же ответил Наташе внятно и доказательно (как ему казалось):
– Сомневаюсь. Лена – злобная тварь была, но убита около трех месяцев назад, а могилы испоганены не больше месяца назад. Даже если бы это сделала она, не стала бы скрывать следы преступления. Зачем на такую «мелочь» тратить время?
Бессилие и ярость заменили пустота и апатия, заполнившие душу почти до дна. Некогда сильная, бесстрашная, жизнелюбивая и энергичная, теперь следовала за Одином девушка безвольным манекеном, управляемым кукловодом, безропотной тенью. Ее не узнать – после того, что узрела, вмиг осунулась, поникла плечами, ноги еле плелись. Некие бездушные силы по неведомым причинам лишили последнего – навещать могилы умерших, поскольку они эксгумированы, то есть мертвые тела извлечены…
Наташа настолько ушла в себя, что не заметила, как к ней повернулся Один, остановившись на месте, и была заключена в крепкие объятия. Она с большим усилием подняла голову, с огромным трудом стараясь понять, что, собственно, происходит. Взор затуманен, в нем нет какой-либо осмысленности. Сейчас ее голубые глаза не казались чарующими, словно приворотное зелье, наоборот, очень даже отталкивающими.
У Одина осталось некоторое душевное равновесие, а заглянув в бездонные колодца, из последних сил вытянул себя из холодной пучины сжигающей все ненависти: Наташенька все, что у него есть, и нет оснований в этой опасной пучине оставаться.
В данный момент он не знал, что нужно делать, дабы привести Наташу в чувство из-за полного отсутствия опыта в подобных ситуациях, но интуиция верно направляла его, услужливо всплывали в памяти приятные картинки. Там, в Германии, Наташа всегда вставала раньше Одина, чтобы приготовить им теплый завтрак, но, прежде чем одеться, так же всегда, неизменно, ласково, трепетно и чувственно целовала в уголки губ, иногда – в непонятном для него порыве – в губы. Эти поцелуи пробуждали в нем могучую энергию, могущую снести все на своем пути, все же чаще бываемую кроткой, теплой, нежной и безобидной – он возносился на небеса, а душа ликовала от счастья, расправляя сильные и, вместе с тем, легкие, словно пух, крылья.
Он целовал ее глаза, а ладони робко прижались к талии (даже в таком состоянии она могла провести приемы, способные вырубить сознание человека, качественно покалечить или… убить, тем более – в таком состоянии). Он целовал ее щеки, и сердце гулко стучало в его груди, казалось, готовое выпрыгнуть оттуда на волю.