ма. Мрачный Исаакиевский блестит чёрным и золотым, над его куполом струится первый несмелый снежок. Надежда точно знает, что нужно делать. Больше нет никаких сомнений. Она долго стоит в своих тонких осенних полусапогах, переминаясь с ноги на ногу. Смотрит на Исаакия. Он словно подмигивает ей, такой недосягаемый, такой великий. – Девочка моя, – будто говорит он ей, – ступай домой. Ты же совсем продрогла. Нет. Домой нельзя. Она должна увидеть Алексея. Должна убедиться, что с ним всё в порядке. После тех грубых слов, что она сказала ему… Возможно, Евсеев уже нежится в чужих объятиях. Возможно, и думать о ней забыл. Что ж, пусть так. Она не нарушит его праздного покоя. Но ей бы убедиться, что он жив, что глупостей не натворил. В последнее время Алексей всё чаще говорил, что жизнь ему не мила, что он хочет всё оборвать. Хватило бы у него смелости? Бог весть… Ответ на этот вопрос Надя не знает. Она просто знает, что стоит ей проплыть сквозь туман Адмиралтейской набережной, коснуться немоты Александровского сада, попасть под холодный отблеск речных фонарей Мойки, как окажется в Фонарном переулке. Там, в сером доме с пузатыми балкончиками полгода как живёт поэт Евсеев. И она может прийти. Может просто убедиться, что с ним всё в порядке. Ветер становится сильнее. Горло уже почти болит. И тогда Надя сдвигается с места, и идёт по маршруту, который только что обрисовывала в голове. Вскоре оказывается у серого дома с балкончиками. Почти во всех окнах царит тьма, нахлебавшаяся ленинградской речной воды.
