В тот день миссис Бартоломью впервые отшлепала его старой щеткой для волос за то, что онне ответил на вопрос – такой простой, что ему и в голову не пришло на него отвечать.
Таблицы умножения совсем его не занимали. Пока остальные хором зубрили их, мечтая, чтобы поскорее началась перемена, он тайком листал под партой тетрадь, куда записывал свои особенные числа – те, что не делились ни на одно другое число, кроме самих себя и единицы. Такие же одиночки, как и он сам.
Как-то раз миссис Бартоломью набросилась на него и выхватила тетрадь – он испугался, что она бросит ее в камин или снова ударит его щеткой для волос. Она долго ее листала, а потом положила в карман передника.
Он хотел попросить тетрадь назад. Не ради чисел – их он помнил наизусть, а потому что она была ему очень уж дорога.
Потом к ним домой, на Черч-стрит, пришел доктор Эдейр из академии. Рук понятия не имел, кто такой этот доктор Эдейр и что он забыл у них в гостиной. Знал только, что ради гостя его вымыли и причесали, соседку попросили присмотреть за его сестренками, а мать с отцом сидели с застывшими лицами на жестких стульях в углу.
Доктор Эдейр наклонился к нему. Мастер Рук знает, что есть числа, которые не делятся ни на одно другое число, кроме себя и единицы? Рук позабыл о робости. Он бегом ринулся наверх, в свою комнату в мансарде, и вернулся с таблицей, которую сам начертил. Десять на десять – первая сотня чисел, те, особенные, выделены красными чернилами: два, три, пять и так далее, до девяноста семи. Он показал: вот тут, видите? Их порядок не случаен. Вот только сотни мало, нужен лист побольше, чтобы уместилась таблица на двадцать, или даже тридцать столбцов, и тогда он поймет, в чем закономерность… А может, у доктора Эдейра найдется такой большой лист бумаги?
Улыбка на отцовском лице превратилась в гримасу, говорившую о том, что его сын обнаружил свою странность перед посторонним человеком, а мать сидела, потупив взгляд. Рук сложил таблицу на столе и прикрыл ладошкой.
Но доктор Эдейр убрал его пальцы с захватанной бумажки.
– Нельзя ли мне ее позаимствовать? – спросил он. – Если позволите, я бы хотел показать ее одному знакомому джентльмену, которому будет любопытно узнать, что ее начертил семилетний мальчик.
Когда доктор Эдейр ушел, вернулась соседка с сестренками. Смерив Рука взглядом, она громко, будто обращаясь к собаке или глухому, подметила:
– С виду и впрямь смышленый!
Жаркая волна румянца залила лицо Рука и докатилась до самых волос на затылке. Умен он или глуп, все одно: никогда ему не идти в ногу с этим миром.
Когда ему исполнилось восемь, доктор Эдейр предложил выхлопотать ему стипендию. Тогда это были просто слова: «место в Портсмутской военно-морской академии». Решив, что тамошняя жизнь вряд ли сильно отличается от ему привычной, мальчик охотно согласился и едва не забыл на прощанье помахать отцу у калитки.
Первую ночь в академии он провел, неподвижно лежа в темноте – даже плакать не мог от потрясения.
Другие мальчишки узнали, что его отец – конторщик и каждый день ходит на работу в приземистое каменное здание неподалеку от доков, где располагается Артиллерийское ведомство. В мире Черч-стрит Бенджамин Рук слыл человеком образованным и уважаемым – таким отцом можно гордиться. Но всего в паре кварталов оттуда, в Портсмутской военно-морской академии, это считалось позорным. «Конторщик! Подумать только!»
Один мальчик вытащил все содержимое его сундука – рубашки и исподнее, что с такой заботой шили мать и бабушка, – и вышвырнул их из окна третьего этажа прямо на залитый грязью двор. Пришел мужчина в развевающихся черных одеждах, больно схватил Рука за ухо и ударил тростью, стоило ему заикнуться, что он ничего не делал. Потом мальчик покрупнее посадил его на высокую ограду во дворе за кухнями и тыкал в него палкой, пока не заставил спрыгнуть.
От неудачного приземления все еще ныла лодыжка, но сердце щемило куда сильнее.
Угловатая мансарда на Черч-стрит – такая же странная, как и он сам, – обнимала его своими покатыми стенами. Холодная койка в унылой общей спальне академии высасывала из него душу, оставляя одну оболочку.
Субботними вечерами, возвращаясь из академии на Черч-стрит, чтобы провести воскресенье дома, он будто попадал в другой мир, а после всякий раз долго приходил в себя. Мать с отцом так гордились, им так отрадно было, что их одаренный сын удостоился особой чести, что он не решался рассказать, каково ему на самом деле. Бабушка поняла бы, но даже ей он не мог толком объяснить, как вышло, что он себя потерял.
Когда наставала пора возвращаться, маленькая Энн с плачем хватала его ладонь своими детскими ручками и висла на нем, умоляя остаться. Ей не исполнилось еще и пяти лет, но каким-то образом она понимала, что, будь его воля, он так и стоял бы у дверей, как пригвожденный. Отец поторапливал его, по одному отдирая пальчики Энн от его руки, и радостно махал вслед, так что Руку ничего не оставалось, кроме как натянуть на лицо улыбку и помахать в ответ. Идя по улице,