На плоских крышах домов, нападая друг на друга, резвились черные бодливые козлы.
Излишне погонять осликов, указывая дорогу к своему двору, они сами знают, куда идти… И косари тихо-тихо шагали за ними следом. Почти у каждого двора сооружены тендиры[3]. Женщины к приходу мужей, отцов и братьев выпекали свежий пшеничный хлеб. Аромат плыл такой, что встречал путников еще на подходе к селу.
Радио у нас на балконе звучало целый день – говорило, пело, разливало звуки мелодий, и девчонки, помогающие матерям у тендиров, заслышав задорные ритмы, тут же входили в азарт и начинали пританцовывать.
Почти каждый вечер скатерть нашего стола украшалась свежим, розовым, пухлым чуреком.
Мать вытаскивала из кастрюли только что сваренную курицу и, обжигаясь и дуя на пальцы, разламывала ее на куски. А стоявшая на подоконнике керосиновая лампа тускло освещала балкон. Гойчак и я начинали ссориться из-за крылышек. Мать говорила:
– Опять не поделили, что ты с ними будешь делать! Не понимаю, что вы нашли в этих крылышках! Вон ножки на вас смотрят…
А в углу стола уже пофыркивал и сопел самовар. Как будто глядя на нас, ворчал: „Хватит, хватит… Перестаньте спорить…“
А мы, ни на что не обращая внимания, с аппетитом грызли крылышки и обсасывали косточки.
Между тем летнее небо темнело и покрывалось мерцающими звездочками – мелкими и крупными, светлыми и тусклыми. А во дворе на широком ковре нас уже ожидали четыре готовые постели.
После дневных трудов все село сладко погружалось в сон – люди, птицы, животные… Бодрствовала только наша речушка. Она с шумом скатывалась под гору. Куда спешит, зачем? Наверно, кроме нее самой, никто не знает…
Засыпали и мы…
В тот день я проснулся ранним утром. Солнце только-только поднялось на горизонте. Сквозь листья винограда смотрел я на еще не греющее солнце и радовался: день предстоял прекрасный.
Вернулся с родника брат; поставил ведра с водой в углу балкона, подошел к приемнику и покрутил ручку, настроился на Бакинское радио. Диктор говорил взволнованно, прерывающимся голосом, казалось, он плачет в эфире. Брат замер и вдруг закричал:
– Мама, мама, война! Слышишь, война! На нас напали немецкие фашисты!
Мать выбежала на балкон, руки в муке, и замерла. Потом тихо-тихо, со слезами в голосе сказала:
– Будь он проклят! Ведь всего год, как кончилась война с финнами… – Она с ужасом смотрела на моего брата. – Сынок! Что же будет с нами, с тобой, сынок мой милый!
Наш двор вмиг заполнился людьми. Старухи плакали, крестились, поднимая руки в небо, моля о помощи Бога. А одна, худенькая, сухонькая, плача, грозила кулачком репродуктору:
– Во всем виновата эта черная тарелка. Я говорила, когда первый раз ее услышала, что в ней сидит шайтан, говорила, что она нам горе принесет! Вот она горе и накликала! Все пела без остановок, вот и допелась! Долгий смех всегда приносит слезы!