Маленькая зима помнит всё
Оказывается, императрица Елизавета Петровна
однажды на балу, увидев у фрейлины Лопухиной
такую же розу в прическе,
заставила виноватую встать на колени,
срезала преступную розу с прядью волос,
еще и два раза Лопухину ударила.
Какая же ты дура, Лиза.
Меняется запах с возрастом,
роза уже пахнет не так,
волосы пахнут не так, подмышки,
и только долгая злая память
лежит черновиком на подоконнике
и пахнет свежевысушенным розмарином.
Только вряд ли в восемнадцатом веке в России
на кухне использовали розмарин.
Только представить себе: никогда не одна,
рядом всегда какие-то условные мы.
И тоже, наверно, сходила с ума от зимы,
и тоже, наверно, сходила с ума зима.
И вот в середине одной из этих бескрайних зим
край все-таки наступил и горлом пошла она,
смертная, старческая, не голубая
в три часа пополудни пятого января.
И бедная Лиза-старушка туда поплыла,
ничего в этой смерти не понимая.
У меня на кухне растет розмарин,
кто-то принес в горшочке, вот и растет,
прижился, прибился одной бесконечной зимой,
рассказывает мне на своем лекарственном языке свои лживые детские сказки:
дескать, когда-то, когда Святое семейство держало свой путь в Египет,
Дева Мария положила младенца Иисуса на камни,
под скромный такой кустарник в белых цветочках.
Это и был розмарин,
только другого цвета.
И вдруг белый цвет превратился в небесный.
Злая память не может пахнуть высушенным розмарином.
Только добрая память пахнет камфорой и сосною.
Два только раза, оказывается, плакал Наполеон,
когда уже был императором,
оба раза по своим генералам.
А в детстве, наверно, вообще не плакал,
только мучил двух братьев,
одного бил, другого кусал,
и всегда успевал первым наябедничать матери,
так что наказывали искусанного и побитого,
в общем, та еще сволочь была.
Битый небитого везет.
Два раза отрекался Наполеон от престола,
в последний раз в пользу сына: бедный ребенок,
ведь если ты взрослый,
но закроешь глаза и сложишь ладони,
как будто ты молишься или молишь,
то эти ладони в прыгающей темноте покажутся тебе детскими.
Я закрыл глаза, сложил ладони,
они оказались дитячьими:
там небитый небитого на руках несет,
там цыплячий бисер цыпленка зовет,
тот клюет его, как с голодного края, клюет.
А мама у цыпленка лиса сверхтревожная,
говорит: не жадничай, клюй осторожно,
а то будешь желудком опять болеть,
за живот, крылышкуя, хвататься.
А цыпленок ей (или я) в ответ:
Не хочу открывать глаза, не хочу сюда просыпаться.
Я вообще тебе никто,
имя мое никак.
Я пустое пальто,
плывущее через мрак.
Я вернусь домой,
я сниму штаны.
Там пустяк пустой
зимней пустоты.
Пустота берет
ручку в пустоте,
пишет пустота
знаки на листе.
Жил да был пример
про пустячных пчел.
Я тебя решил
и теперь ушел.
Анна Ахматова однажды сказала,
когда выходила ее послеопальная книга,
сильно почиканная советской цензурой,
так, что остались там только рожки да ножки, пейзажные зарисовки:
«Что сможет сказать про меня современный читатель?
Эта дама очень любила гулять».
Когда