Самым стойким и преданным фанатам, вытерпевшим миллиард выпусков нашей тягомотины и оставшимся в добром здравии, – привет.
Те, кто смотрел прошлые серии, в курсе, чем кончилась моя затея. Всем остальным с прискорбием сообщаю: ничего не вышло. Меня скрутили охранники, выбили из рук нож, дали пинка под зад и вышвырнули обратно в светлое будущее, в смысле, на улицу, куда ж ещё? Кстати, получилось странно: я думал, они вызовут полицию или бригаду санитаров. Был готов к тому, что меня затолкают в машину скорой помощи, врубят мигалки – потребуют объяснить, какого чёрта произошло, почему мне вдруг понадобилась смерть, да ещё и такая паршивая.
Тогда я сказал бы им:
– Рейтинги могли взлететь до небес. Каждый раз, когда кто‐то подыхает в прямом эфире, любое, даже самое унылое, реалити-шоу поднимается на первые места в топ-чарте.
И ещё:
– Ничто так не будоражит зрительский интерес, как чьи‐то кишки, намотанные на люстру. Или расколотый надвое череп, из которого на кухонную плиту вытекают мозги. Это гениально простое, первобытно примитивное искусство наглядно демонстрирует потаённую суть человека, его подлинную глубину, и оттого оно ценится так высоко.
И ещё:
– Передавайте привет Майе, fils de pute[1].
Я столько раз прокручивал эту эффектную речь в уме, что, думаю, вышло бы впечатляюще. Вы, ребята, оценили бы. Но вот незадача: никто не захотел меня слушать. Возможно, все попросту растерялись, чего уж там. Сценарий не предполагал, что я узнаю правду, пойму, что тут происходит на самом деле. Пока я жил в неведении, всё было зашибись. И мне хлеб, и вам зрелище – чётенько, как в методичке.
Ну ладно, с хлебом был напряг, но зрелище выходило каждый день, строго по расписанию, в двадцать один ноль-ноль. Тогда я ещё этого не знал, даже предположить не мог, что представляет собой моя нелепая жизнь.
Вам когда‐нибудь казалось, что само ваше существование подозрительно похоже на дерьмово срежиссированное реалити-шоу? Если да, знайте: вы недалеки от правды. Извиняйте, ребятки, но замалчивать её я не стану. Кто сказал, что на пути к просветлению должно быть хорошо? Хорошо будет потом, а сейчас будет плохо.
Начнём, пожалуй, с главного, чего ходить вокруг да около. Кто там отвечает за монтаж, пустите картинку. Да нет, кретины, не эту, бродяга пришёл позже. Кстати, ребятки, помните его? Ну да, забудешь такое, ха-ха.
А, ну, собственно, вот. Наслаждайтесь. Можете ещё попкорна сходить навалить – или что вы там любите, – только слушайте закадровый голос.
Внимательно слушайте, мать вашу! Второй раз повторять не буду. Вы меня знаете, я никогда не отличался терпением.
И в тот злополучный день тоже. Вообще‐то именно с этого места стоило начать рассказ, но вы же понимаете, если заведусь, потом хрен заткнёшь.
Так вот, день выдался крайне паршивым, из тех, про которые говорят: «Всё было ужасно, а потом стало ещё хуже». Или как‐то иначе? Ладно, не суть. Я сидел на асфальте у входа в забегаловку, голодный и злой, как побитая псина. А надо мной возвышалась старая вьетнамская сука и, размахивая руками, продолжала нести свою тарабарщину, не затыкаясь ни на секунду. Уверенная в том, что, если у меня разрез глаз точно такой же, как у неё, я обязан понимать каждое слово. Ага, разбежалась!
– Да ты, блядь, издеваешься, – пришлось перейти на французский, в прямом и переносном смысле. Исключительно для того, чтобы до неё быстрее дошло: мы разные, merde[2]! Я, конечно, ненавидел этот язык, но знал его очень хорошо – почти так же, как родной. Спасибо мамаше, грезившей о Париже. Всякий раз, когда я приходил домой, она неизменно спрашивала:
– Comment ça va, Rémy?[3]
Ну, вы понимаете, какое у неё было чувство юмора, да? Она настолько удачно двинулась башкой, что дала мне, единственному сыну, французское имя. Видимо, для того, чтобы в течение следующих двадцати с лишним лет каждая собака спрашивала, как там погодка в Ницце. Это ведь очень смешно, а главное – оригинально, обоссаться можно.
Словом, я продолжал материть старую вьетнамскую стерву на изысканном языке Флобера и Мопассана, а ей хоть бы хрен. Она визжала как резаная, ничуть не меняясь в лице. Мы даже не пытались сделать вид, что понимаем друг друга, хотя со стороны могли бы сойти за родственников, и я запоздало осознал смысл притчи про Вавилонскую башню. Прочувствовал печенью, что называется.
Мне стало очень плохо, к горлу подступила тошнота. Может, причиной тому был отвратительный запах прогорклого масла и специй, раздражавший ноздри и оседавший не в лёгких, а в желудке, но какая разница? Я с отчётливой ясностью ощутил, что люди похожи на молекулы, которые находятся в бесконечном хаотическом движении, бьются друг о друга и отскакивают, никогда не соприкасаясь по-настоящему.