– Нельзя уходить! Да здравствует император!
Снег падает, метет сугробы. Возле пушки одинокий солдат. И где-то далеко-далеко догорают остатки Москвы…
Романтизм или стыд? Романтизм или вера?
Сегодня две недели, как Эстер уехала в Лондон. На вокзале она еще раз повторила:
– Надо запастись терпением.
– О, я буду терпелив. Привык, – улыбнулся я. – Только бы удалось тебе.
– Удастся, – убежденно ответила она и, смеясь, добавила: – Недаром я еврейка, упорства много.
– Как ты еврейка, – заметил я. – В тебе ничего нет еврейского. Вся ты белокурая, северная.
– Кровь.
– Пустяки.
Она вдруг перестала смеяться и серьезно посмотрела на меня.
– Ты говоришь: пустяки, да?
Глаза ее стали пытливыми. Я хотел обратить все в шутку:
– Эстер, я боюсь твоих глаз.
– Не надо шуток. Слушай, ты вот сейчас сказал, что я северная, белокурая, а ты не думаешь, что это особый вид мимикрии? Понимаешь, мимикрии слабого. Лишь бы не узнал сильный и не уничтожил. Идущая от одного поколения к другому. И вот она во мне. Не думал? А ты сам? Еврей, да? А помнишь, как тебя даже жандармы приняли за русского? Не думал, никогда? О национальной мимикрии? Нашей, еврейской? Ящерица живет возле серой стены – серая окраска… Легче спрятаться от врага, легче укрыться от опасности. И мы тоже…
– Эстер!
– Не думал? Любая оболочка, но кровь своя. Конечно, бывает и наоборот: слишком явная. Даже почти всегда. Но не в этом дело. Я говорю не только о носах, о глазах. Понимаешь, любая оболочка. Но кровь своя, и она должна сказаться.
Я изумленно взглянул на нее. Видно, ей показалось, что я хочу возразить, и она устало сказала:
– Ну, не будем спорить. В другой раз… Тебя удивили мои слова. Потом, потом поговорим об этом.
Кондуктор торопливо запирал двери. Уже о чем-то другом говорила Эстер, стоя у окна, и шутила и смеялась, но глаза были по-прежнему пытливы, и, когда Эстер обращалась ко мне, мне казалось, что они глядят на меня с какой-то недоброй усмешкой, и мне хотелось крикнуть: «Не гляди так!»
И услышать, что она ответила бы мне. Медленно поплыл поезд, и я не крикнул, точно чего-то боялся, а на следующий день я получил от нее открытку. Она писала в вагоне карандашом. В дороге буквы стерлись, и я смог разобрать только две фразы. Одну в начале: «Ты даже не знаешь, насколько я еврейка», и другую в конце: «Мы всегда и всюду мимикристы». Долго я сидел над этими двумя фразами: что-то тревожное чувствовалось в этих словах.
Сегодня две недели, а писем нет от нее. Беспокойно на душе, и, очевидно, поэтому весь день предо мной ее глаза.
Почему-то все эти дни вспоминается прошлое. Вот сейчас я думал о Нине и так спокойно, как будто она где-то далеко, а не в соседней комнате. Думаю о ее первом муже. Он-то действительно далеко, а кажется, стоит только закрыть глаза, и я услышу его голос, как сейчас слышу с улицы чье-то пение – негромкое, но ясное.
Где он – я не знаю. Мы когда-то были очень дружны, а когда его жена ушла от него ко мне, он отказался от работы и исчез. Говорят, он уехал в Африку. Возможно, он всегда любил говорить об Африке и всегда добавлял:
– Будет революция разбита – уеду в Африку.
Он не дождался конца, уехал заранее, и потом, когда все покинули Россию, я спрашивал себя не раз:
– Предчувствовал ли он? Знал ли, что все уйдут?
Он был одним из самых стойких работников, каких я только знал. И был таким, не веря в успех революции. Он был красив, смел.
Когда Нина сказала мне, что уходит от него, я ей не поверил. Не верил и он. Он пришел ко мне вечером и спросил:
– Ты звал ее?
Я ему ничего не ответил. А на следующий день Нина была уже у меня, и я помогал ей раскладывать вещи. Из Гамбурга он писал мне: «Впервые вижу победителя-еврея. Поздравляю. Я всегда думал, что у евреев большие аппетиты. Оказывается, что не только в общественной деятельности. Поздравляю».
Сперва это письмо кольнуло меня. Неужели Григорий мог решиться написать подобное? Но я вспомнил, как он любил Нину и с каким чувством он уехал, – и простил ему и забыл. Вскоре я получил от него второе