Соронокица. Ольга Барр

ового шланга, опущенного на дно, стучит по металлической стенке.

      – Ну что там? – кричит из кустов смородины дед. Он сидит на коротконогом табурете, из зарослей видно только его белую кепку с пластиковым козырьком. – Смотри, чтобы не перелилось, а то опять лужа на дорожке будет, бабушка заругает!

      «Смотрю! Ну конечно я смотрю! Там же головастики!» – думаю я, глядя на лицо тощей девочки, поднимающееся со дна вместе с водой. На ней косынка, как у моей бабушки, а из-под косынки торчат большие уши и две жиденькие косички, перевязанные лоскутами, нарезанными из старого маминого платья. Под полупрозрачным лицом той девочки плавают будущие лягушки.

      – Долго ещё, дед! Только до первой полоски залило! – кричу в смородиновые кусты. Дед встаёт, переставляет табуретку поближе к следующей ветке, сгибающейся под тяжестью ягод. Затем он расправляет плечи, с хрустом поворачивается в одну сторону, другую, громко выдыхает: «Ох!» – вытаскивает из пачки папиросу и закуривает.

      – Морковку хочешь? – Дед смотрит на меня, щурясь от солнца, и, причмокивая, перекидывает папиросу в угол губ. Я киваю, тогда он наклоняется к грядке и вытягивает за хвост несколько бокастых оранжевых морковок. Чтобы избавиться от налипших комьев земли, дед бьет морковками по серой деревяшке, служащей грядке стенкой, и протягивает мне. – На, помой.

      Бочка наполнена меньше чем наполовину. Я притаскиваю из куста крыжовника мой – не такой коротконогий, как у деда, – табурет, встаю на него, перегибаюсь через ржавый бок и, держа морковку за мягкую ботву, опускаю сквозь лицо девочки к головастикам в воду. Бултыхаю, бултыхаю. Головастики исчезают с поверхности воды, а лицо тощей девочки разбегается волнами.

      Когда кусаю, морковка щелкает во рту. Сладкая, хрусткая! Думаю, что вот только морковкой бы и питалась, но потом вспоминаю, как московская моя бабушка стала оранжевой, оттого что каждый день ела тёртую морковь с яблоком и сметаной. Оранжевой быть мне не пойдёт. Все после каникул коричневые будут, а я оранжевая, что ли? Нет, вот сейчас доем и больше не буду. Ну, сегодня не буду.

      – У-у-у! Соронокица, ты чего натворила? – Никто не знает, что означает слово «соронокица», даже сам дед, но он так называет меня, когда по-доброму сердится. Поэтому я всегда знаю, что я что-то натворила, но ничего мне за это не будет. Как и сейчас. Дед смотрит на морковные попки, которые плавают вместе с головастиками на поднимающейся поверхности воды. На деда из бочки смотрит тощая девочка в косынке и бантиках из маминого платья и присоединившийся к ней мужчина в белой кепке с пластиковым козырьком.

      – Это я головастикам, чтобы поели, – на всякий случай оправдываюсь я.

      Дед снимает с шеи детское пластмассовое ведро, наполненное смородиной, вместо ручки у ведра длинная разлохматившаяся верёвка. Потом чего-то ворчит про бабушку, которая ругаться будет, про то, что вода зацветет, что головастики не едят морковку, и вообще, «что они там себе думают в управлении – напор в шланге такой слабый, что бочку воды уже полчаса набрать не можем!» Растопырив пальцы, дед опускает руку, водит ей в бочке, как бабушка половником с дырками, когда мешает варенье, и морковные попки, ударяясь о широкую ладонь, оказываются в ловушке.

      – Иди, в компостную яму кинь.

      Я аккуратно беру улов и тщательно разглядываю, чтобы вместе с ботвой не захватились и головастики, затем наклоняюсь над бочкой, киваю тощей девочке, которая поднялась уже выше середины, взглядом наказывая следить за бочкой, и бегу в конец огорода. Мне очень там не нравится. Мама говорит, что раньше, когда она была маленькой, в этой части сада, под яблонями, ставили стол и стулья. Приносили самовар и по вечерам, после бани у соседа, пили чай со всякими листьями и ягодами с огорода и смотрели на звезды. Сейчас это пространство захватили колючие кусты малины, которые разрослись и «давно их пора уже повырубать, ягода на них чахлая, только место занимают, лучше уж картошку туда засадить», – так говорит бабушка, когда пытается пробраться через них в погреб. А ещё тут стоит туалет, я его боюсь, поэтому бегаю либо в кусты, либо терплю, пока мы не вернемся в город. Слишком уж страшно, что паук за попу укусит, да и старая газета не самая приятная туалетная бумага. Фу!