Со странной внезапностью наступила ночь, и поезд казался единственным предметом, в котором была жизнь, в этом таинственном и как будто пустом мире. Я прекрасно воображала себе, как представлялся наш поезд людям там, на полях, – большой огненной змеей, которая летела в темноте с длинным рядом ярко освещенных вагонов, качавшихся из стороны в сторону, и с искрами и пламенем, вырывавшимися из трубы паровоза.
Вероятно, какой-нибудь фермер с длинным, узким лицом, серо-стальными глазами и русыми волосами, возвращаясь с базара домой, следил за нашим поездом. «Вот идет экспресс из Берлина в Россию», – думал он. И быть может, он завидовал этим людям, которые покачивались на мягких сиденьях вагонов, потому что они были в тепле, а ему еще придется плестись несколько верст через ветреную равнину к себе домой. Или, быть может, какая-нибудь женщина следила за нами из окна одного из этих маленьких беленьких домиков, отдернув занавеску, и думала: «Вот идет экспресс из Берлина в Россию» – и затем возвращалась готовить ужин своему мужу, задумываясь над тем, как это люди ухитряются готовить в поездах на таком быстром ходу и как хорошо ей готовить в ее уютной кухне с блестящими кастрюлями, большой плитой и мурлыкающей пестрой кошкой, свернувшейся на своей подушке.
Мимо нас проносились освещенные станции, на которых краснощекие прусские железнодорожники в ярко-красных фуражках отдавали честь проходившему экспрессу. Несколько усталых женщин в платках на голове ждали прихода местного поезда.
– Эйдкунен. Русско-немецкая граница.
По коридорам слышен топот ног и крики «паспорта». Невольно я припоминаю все прочитанные мною книги о нигилистах и революционерах, о фальшивых паспортах, о русской охранке, тюрьмах и ссылке в Сибирь. И я думала о том неизвестном, который, быть может, сидел в нашем поезде в этот момент с сильно бившимся сердцем в ожидании того, что ему зададут вопрос, на который он не сумеет ответить, и его инкогнито будет раскрыто.
Поезд, наконец, двинулся. Темнота ночи казалась еще более непроницаемой. Мы надели шубы, но все же дрожали нервной дрожью, как будто ветер, пролетавший снаружи, проникал и в наши жарко натопленные купе. Через несколько минут заскрипели тормоза, раздался протяжный свисток, за окном блеснул яркий свет. Вержболово. Граница Российской империи.
Здесь мы должны были пересесть в другой поезд, так как колея в России шире, нежели колея на европейских железных дорогах, и у меня с болью сжалось сердце, когда я окинула взглядом наше купе. Оно казалось теперь последним звеном, соединявшим меня с миром, который мне был знаком. Это было воспоминание обо всех путешествиях, совершенных нами из Голландии в Вену, из Остенде на Балканы, из Кале в Рим. Позади осталась знакомая нам Европа, впереди была незнакомая, таинственная страна.
Несколько носильщиков, в меховых шапках, шароварах и высоких сапогах, собрали наш багаж, группа военных, в серых шинелях с серебряными пуговицами и красными кантами, подошла к моему отцу, кто-то подал матери большой букет цветов. Когда мы вышли из поезда, собралась большая толпа, наблюдавшая, пока мы направлялись в ярко освещенный зал станции, в императорские комнаты, которые всегда открывали при проездах иностранных послов.
У меня сохранилось смутное воспоминание о большом количестве людей в форме, о нагруженных багажом носильщиках, о ярком электрическом свете, о гуле голосов – об атмосфере, которая ничем не походила на то, что я до сих пор видела.
Мы очутились в большой гостиной, где нам предложили обед за круглым столом. Там же находилась другая комната, устроенная как спальня и ванная. Умывшись и приодевшись, мы сели за хорошо накрытый стол, и маленький желтолицый татарин, с совершенно выбритой головой, стал обходить нас с блюдами замечательных закусок, тарелками дымящегося борща и расстегаев с рыбой.
После двухчасовой стоянки на границе мы заняли места в новом поезде, где нам уже были приготовлены на ночь постели, и очень скоро заснули. Раза два я просыпалась ночью и слышала гул голосов, говоривших на непонятном языке, и, выглянув через занавеску, видела, что поезд стоял на какой-нибудь освещенной станции и что мимо вагона проходили неясные фигуры в толстых шубах и высоких сапогах. Потом резко звенел звонок, и поезд снова двигался в темноту. Как только забрезжил свет, я подняла штору в надежде увидеть какую-нибудь иную страну. Но мы проезжали через такой же ландшафт, как и накануне: плоские поля, сосновые и березовые леса, грязные дороги, вившиеся по бесконечным равнинам, с тою лишь разницей, что здесь кое-где уже виднелся снег, населения было гораздо меньше, меньше обработанных полей и домиков и заметно было отсутствие благоустроенных ферм.
К десяти часам утра мы проехали Гатчино, вскоре показались первые дома Санкт-Петербурга, и почти что сейчас же мы очутились на Варшавском вокзале, который, по русскому обыкновению, находился вдали от центра города.
Опять у меня сохранилось смутное воспоминание о большой толпе людей в форме, других в толстых шубах с меховыми воротниками, о красной полоске постланного на перроне ковра, о новых знакомствах, приветствиях и цветах. Раздавалась французская