Я спешил в общежитие логатовского пединститута с двумя бутылками вермута в портфеле, скользя по обледенелой мостовой. Возбуждение владело мною: предстояло увеселение, а днем я съездил на пригородной электричке в Кесну и был принят там на работу в редакцию местной газеты. Тут надо иметь в виду одно соображение: я донельзя свободолюбив, поэтому предпочитаю «сшибать деньгу», нежели изо дня в день усидчиво ее зарабатывать; вот я ее и сшибал – то на товарной станции, то в колхозе, то в логатовской молодежной газете. Обстоятельства, однако, иногда сильнее нас: устал, захотелось осесть (поближе к печатному слову). Но для печатного слова наставали худые времена: в воздухе сгущалось, меркло; что касается районного печатного слова, то над ним никогда и не рассветало. И все же я был полон сил и демократических иллюзий. Да и кто ими не полон в двадцать два года? И еще я ждал счастья или чего-нибудь такого. Вот о счастье-то в дальнейшем и пойдет речь, о счастье непосредственного, наивного молодого человека, которого старшие то и дело упрекали в инфантилизме и безответственности. Знакомые обвинения, не правда ли? Знакомые и преследующие молодежь еще со времен Хаммурапи.
Общежитские коридоры гудели предновогодней суетой; сновали девушки в вычурных платьях, встрепанные, хлопотливые, и, желая им нравиться, стояли у стен и курили юноши, повитые серпантином и обсыпанные конфетти. Черноухов в джинсовом костюме цвета морской волны, проглатывая окончания слов, лопотал на своем непонятном наречии, шевеля усатой губой; через минуту он унесется разыскивать Байрамова, он уже дрожит, как чистопородный скакун от прикосновения жокейской ладони, но пока он должен рассказать о чем-то очень важном, и он рассказывает об этом взахлеб, громко, азартно, смачно. Берестов лежит на кровати, но не спит; он и не одет еще. Ах, этот красивый рослый Берестов! Всегда-то он противоречит всем: вот и сейчас еще не одет назло другим, и вид у него скучающий, а ведь до Нового года каких-нибудь три часа. Он смотрит на нас, как державный орел, сытый и гордый, на трупик кролика. Меня-то он уважает и иногда в откровенных беседах говорит, мол, и слава богу, что меня выгнали из института: перспектив здесь никаких, и даже он, незаурядный человек, не знает, к чему себя приложить. Ну да, этот цветастый ликующий галстук он с удовольствием одолжит мне. Отчего бы и нет: я ведь не чета всем этим Дерягиным и Непогодьевым. Ну, что из себя представляет тот же Дерягин? Ни рыба ни мясо, юркий шкет с двумя котлетками бакенбард на стереотипной физиономии. Другое дело он, Берестов. Ему скучно, и это потому, что нет достойных людей вокруг него. Меня-то он уважает, чуть ли не льстит серьезными, умными голосовыми модуляциями. А каким образом принимают на работу в редакцию? Ну да, ну да. Он еще подумает, но наверно также изберет корреспондентскую стезю.
Вошел Александр Грачев и устремился к зеркалу. На лице русоволосого викинга печать заботы. Студентка третьего курса филологического факультета, обворожительная Валентина Гирина – вот кто является причиной того, что он озабочен и, вбегая, сразу устремляется к зеркалу. Нелегко сохранить власть над красавицей, если сам ты некрасив; лучше отойти от зеркала, потому что этот зануда Берестов уже готовит ядовитую реплику про женственных мужчин. Все не то, не то, не то! А впрочем, не стоит унывать – лучше пойти посмотреть, как в шестьдесят восьмой комнате идет подготовка к пиршеству.
Грачев хорошо рисовал и лепил. Комната, где он жил, была захламлена листами картона, заляпанными в красках кистями, бесформенными кусками пластилина и глины; стены и потолок были расписаны, довольно аляповато, сценами Судного дня. Чудища и монстры, выжженные из дерева, стояли и висели по углам. Товарищи по комнате то и дело жаловались коменданту, что Грачев создает им невыносимые условия. «Богема! – сердились они. – Зачем ты поступил в педагогический?» – «Я и сам знаю, – отвечал он, – что попал не по адресу».
Он давно ухаживал за Гириной, но лишь недавно, после того как подарил ей тетрадку со своей любовной монологической исповедью и она прочла, она ответила взаимностью. Но его счастье было непрочно: танцевать, показываться с Гириной на людях было для него величайшим испытанием, и каждый новый мужчина, приближавшийся на расстояние пушечного выстрела к его пассии, вызывал в нем прилив неистовой ревности, которую он едва сдерживал благоразумием; он успокаивался