Смену сезонов в городе
читаешь по трафаретам.
Унылость букв сообразна
самой манере письма.
«Купаться запрещено»
на шесте у берега – лето.
Тренога «Опасная зона»
в сосульках у дома – зима.
Иных посланий не будет,
даже и не надейся.
Весною – «Ремонт дороги».
Знаешь, чем их мостят.
На горке, откуда в панике
бегут трамвайные рельсы,
Ветер срывает осенью
с провода «Листопад».
«Две сплошные. Всю дорогу – две сплошные…»
Две сплошные. Всю дорогу – две сплошные.
Ныне, присно и вовеки нераздельны.
Мимо них летят дневные и ночные
два безудержных потока параллельных.
Чтобы что-то неизменно было белым,
подновляет их ночами в ржавом свете,
полосатых свечек понаделав,
ангел в светоотражательном жилете.
И лежат середь бензинового смрада,
игнорируя решетки переходов,
целомудренно возлюбленные чада
свежей версией Тристана и Изольды.
Как у них там дальше сложится – не знаю,
но услышу: тормоза кричат визгливо.
Глядь: а дальше-то всего одна сплошная,
и на ней периодически – разрывы.
Брод
В прохладной полутьме подземных переходов
в три флейты дышит Гайдн: за рубль или за так…
Я у реки людской стою, не зная брода,
и думаю о переправах и мостах.
Мы были мастера крушить, сжигать и рушить —
и видишь, вон куда теченьем занесло…
Я опускаюсь вглубь. Гайдн просится наружу.
Флейтист свой инструмент вздымает, как весло.
Вот так мы и пройдём, мелькая в переходах,
и истечет река, и обмелеет брод.
…За рубль или трояк в любое время года.
Дешевле и Харон дотуда не берет.
Соглядатай
Яично-цинковой синички
дежурный утренний визит.
Стою, курю, ломаю спички —
сидит, через плечо глядит.
Голодный взгляд. Головка набок.
Затылок чёрен. Плащик сер.
Откроешь дверь – блюдет порядок
мой личный улиционер.
Ни зёрен ей, ни сальной шкурки:
квартира, сданная внаём.
И на балконе лишь окурки
и выстиранное бельё.
Как говорится, взятки гладки…
А съеду – невелик урон.
Конец четвертого десятка.
Еще не время для ворон.
Дозрела
Весь мир на кого-то и как-нибудь делится,
и в этом источник комедий и драм.
Собаки гуляют собаковладельцев,
а кошковладельцы сидят по домам.
Вот клеть, где арбузы тюремными робами
толкались, пока их не пустят в расход.
Тут нынче повязаны елки: с сугробами
на несколько суток пришел их черед.
Пока в нас нужда, мы чего-то да стоим
и службу исполним в назначенный день.
Удел перезревших – служить перегноем
для елок, арбузов и новых людей.
Маяться
Чей воздух ласточки кроят,
лепя гнездо в проём оконца,
чуть не отхватывая прядь
с виска, обласканного солнцем?
Чью чепуху несёт ольха?
Ей голову морочит ветер
и дразнит пухом паука,
на муху ставящего сети.
Чей золотой запас в траве
из одуванчиков растерян?
Чью ночь щекочет соловей
вдоль самой сонной из артерий?
Чью канитель разводит дождь
и, как ненужные вещицы,
швыряет бусины – не трожь! —
в ладонь, на темя, на ключицы?..
Чей ритм, радуясь – нашёл! —
толкает в грудь смелей и чаще?
Чей мотоцикл-богомол,
завидя путь, усы таращит?
Чьей басовитой маетой
полны