Переправщик. Юрий Анатольевич Богатов

этом он пытался, упираясь донельзя исхудавшими руками в провалившуюся перину, разглядеть противоположную стену, и вот уже который месяц это ему не удавалось. Старик знал, что там, в двух больших чёрных деревянных рамах под стеклом с давних пор висят ставшие желтовато-сизыми фотографии. На одной – их с Валентиной свадебный портрет. Тонущие в довоенных улыбках лица. Три попавшие-таки в кадр крепдешиновые горошины на её платье. Раскрашенные синим глаза и ширма за их спинами. За это фотографическое счастье они отвезли тогда в райцентр гарбу пеньков, выкорчеванных в Красном лесу на продажу. Тянули пятнадцать километров сами, без лошадей.

      В углы этого большого снимка опали октябрьскими листьями фото поменьше и пожелтее: родственники, маленький Мишка. Во второй рамке – одни суровые военные карточки, присланные им самим и Михаилом с разных фронтов. Последняя фотография сына – из- под Кёнигсберга.

      Старику казалось, напрягись он ещё немного, сотри пелену, молоком залившую глаза, и увидишь снова всё это на стене.

      А тогда легче станет. Тогда и подняться можно будет. Выйти во двор, взять в сарае тёсанные когда-то собственными руками вёсла и, спустившись пологим берегом к Кубани-кормилице, вставить их привычным приёмом в уключины широкой байды как делал много лет.

      Однако каждая такая попытка заканчивалась одинаково: он, захлёбываясь собачьим кашлем, падал без сил в залежалость собственной нечёткой формы, отпечатавшейся в перине. Бухыкал ещё минут с десять, постепенно затихая и съёживаясь.

      С первым хриплым надрывным звуком появилась в комнате супружница Валентина Даниловна. Бесшумно по земляному, устланному крашенным коричневой краской толем, полу подошла к кровати, хлопотливо поправила подушки, перину, одеяло, умоляя мужа:

      – Господи! Ну, Хвэдоровыч! Ну, ридный! Скажи шо-нэбудь… Чи нэ узнаешь мэнэ?

      Но старик воспалённой памятью видел себя то на распашке Черепашьей гряды, где в сороковом впервые сам повёл «Фордзон», то в уходящем на дно Днепра танке, то в лодке, на вёслах, посреди спешащей мимо хутора реки. Трое-четверо пассажиров, вцепившись в борта и банки, на которых сидели ни живы ни мертвы, следили за очередным единоборством лодочника с водокрутью. Как пылесос к пушинке, протягивала речная воронка свой хобот к байде с людьми, однако переправщик всякий раз брал верх над водной стихией. На хуторском отрезке Кубани он знал все водовороты «в лицо», помнил характер и повадки каждого. От небольших увёртывался ловким манёвром, целиком полагаясь на силу рук, от самых опасных, коварных широких водяных ям уходил, забирая метров на сто вверх против течения.