Я хочу сделать вот что: записать все, чтобы иметь возможность завершить историю правильно. Это своего рода исповедь, и все детали должны сойтись. Когда закончу, я планирую прочитать этот отчет тебе, Патрик, потому что ты больше не можешь ответить. А я должна продолжать разговаривать с тобой. Врачи считают, что разговоры жизненно необходимы для выздоровления.
Твоя речь почти уничтожена, ты находишься в моем доме, мы общаемся с помощью карточек. Ты указываешь мне на них. Ты не можешь произносить слова, но можешь указать на свои желания: пить, туалет, бутерброд. Еще до того, как твой палец коснется картинки, я уже знаю, какую ты выберешь, но все равно позволяю тебе выбрать самому, потому что для тебя важно оставаться независимым.
Странно, не правда ли, что теперь я пишу это ручкой на бумаге, – как нам это назвать? Вряд ли это дневник. Точно не из тех, что ты когда-то вел. Как бы то ни было, я пишу, а ты лежишь в постели и наблюдаешь за каждым моим движением.
Тебе никогда не нравилась эта часть побережья, называемая «пригородом на море», – место, куда старики ходят смотреть на закаты и ждать смерти. Разве эта территория – открытая, уединенная, продуваемая ветрами, как и все лучшие британские приморские поселения, – не считалась новой Сибирью в ту ужасную зиму 63-го? Сейчас здесь не так мрачно, хотя все еще однообразно; я даже нахожу некоторое утешение в этой предсказуемости. Улицы здесь, в Писхейвене, похожи одна на другую: скромное бунгало, функциональный сад, спуск к морю.
Я изо всех сил сопротивлялась планам Тома переехать сюда. Зачем мне, коренной жительнице Брайтона, ютиться на одном этаже, даже если агент по недвижимости назвал наше бунгало швейцарским шале? Зачем мне довольствоваться узкими проходами местного Co-op[1], смрадом устаревших «Пиццы Джо» и «Кебаб Хауса», четырьмя похоронными бюро, зоомагазином с названием «Звериная Магия» и химчисткой, где, по всей видимости, трудятся сотрудники, «закаленные Лондоном»? Зачем мне соглашаться на все это после Брайтона, где в кафе всегда многолюдно, магазины распродают больше товаров, чем вы можете себе представить, не говоря уже о просто необходимом, а пирс светлый, всегда открыт и порой кажется слегка угрожающим?
Нет. Я подумала, что это ужасная идея. Как и ты. Но Том был полон решимости уехать в более тихое, маленькое и, предположительно, более безопасное место. Я думаю, что отчасти ему было более чем достаточно напоминаний о его прежнем ритме, прежних занятиях. Бунгало в Писхейвене не напомнят вам о повседневной жизни. И вот мы здесь, где на улицах нет никого до девяти тридцати утра и после девяти тридцати вечера, за исключением горстки подростков, которые курят возле пиццерии. Мы живем в бунгало с двумя спальнями (и это не швейцарское шале, совсем не оно), недалеко от автобусной остановки и Co-op с длинной лужайкой, на которую можно смотреть; со стиральной машиной, джакузи и тремя уличными строениями (сарай, гараж, теплица). Единственное спасение – вид на море, с которым и правда не обманули; его видно из бокового окна спальни. Я отдала тебе эту спальню и поставила твою кровать так, чтобы ты мог смотреть на него сколько пожелаешь. Я дала все это тебе, Патрик, несмотря на то что у нас с Томом никогда не было такого вида. В своей квартире в Чичестер-Террас с отделкой в стиле Регентства ты каждый день наслаждался морем. Я очень хорошо помню вид из твоей квартиры, хотя редко бывала у тебя: железная дорога Фолька, сады Герцогского городища, волнорез с его белым гребнем в ветреные дни и, конечно же, море, всегда разное, но всегда одно и то же. В нашем стандартном доме на Ислингворд-стрит мы с Томом видели только наши собственные отражения в окнах соседей. Но это неважно. Мне не хотелось покидать это место.
Итак, я подозреваю, что, когда ты приехал сюда из больницы неделю назад, когда Том принес тебя из машины и усадил в твое кресло, ты увидел то же, что и я: ровную коричневую гальку, невероятно гладкую пластиковую поверхность двойных застекленных дверей, аккуратную хвойную изгородь вокруг дома – и все это вселило ужас в твое сердце, как и в мое. И название места: Сосны. Такое неподходящее, такое лишенное воображения. По твоей шее, вероятно, струился прохладный пот, и в рубашке вдруг стало тесно. Том повез тебя по тропинке. Ты заметил, что каждая плита представляла собой идеально ровный кусок розовато-серого бетона. Когда я вставила ключ в замок и сказала: «Добро пожаловать», – ты сложил свои увядшие руки и изобразил на лице что-то вроде улыбки.
Оказавшись в оклеенном бежевыми обоями коридоре, ты почувствовал аромат отбеливателя, который я использовала, готовясь к твоему прибытию, и запах Уолтера – нашей собаки. Ты слегка кивнул на нашу свадебную фотографию в рамке, на Тома в чудесном костюме от Кобли, оплаченного тобой, и на меня в жесткой вуали. Мы сидели в гостиной, Том и я, на новом коричневом бархатном диване, купленном на деньги из пенсионных накоплений Тома, и слушали странную музыку центрального отопления. Уолтер тяжело дышал у ног Тома. Тогда Том сказал: «Марион проследит, чтобы ты устроился». И я заметила, как ты вздрогнул от решимости Тома уйти, как ты продолжал смотреть на тюль, когда он зашагал к двери со словами: «Мне нужно кое-что сделать».
Собака последовала за ним. Мы с тобой сидели и вслушивались