Турецкие слабости. Зина Парижева

Абдул-Меджида I.

      Третьего апреля 1856 года, спустя несколько дней после подписания Парижского трактата, евнухи. уже не в первый раз, неторопливо заводят новоприбывших, получивших имена Гузельгозлер («красивые глаза»), Зарифурюш («изящная походка»), Дженетинарман («дар небес»), Палакинжи («блестящая жемчужина») и Микуамельгуруш («великолепная осанка»). Стыдившаяся Гузельгозлер опустила глаза; уверенная в себе Зарифурюш смело направилась навстречу новому; Дженетинарман внимательно осмотрела просторное помещение; Палакинжи не могла поверить в происходящее, в полной мере не осознавая, где она, а Микуамельгуруш, не долго думая, робко, с присущей ей аккуратностью, присела на ближайший к ней коврик, украшенный пёстрым орнаментом.

      – Ну и кто это к нам пришёл? – едко спросила давняя обитательница гарема, Кескиндиль1.

      Девушки с покорным видом произнесли свои замысловатые имена.

      Кескиндиль была не самой красивой, но зато удивительно хитрой икбал, относительно остальных девушек. Ей было далеко за тридцать, но источаемое ею обаяние с возрастом будто более усиливалось, нежели ослабевало. Она сидела, внимательно разглядывая каждую новенькую, в глубине души завидуя тому, что объединяло этих пятерых – молодости. Немного погодя, Кескиндиль высокомерно встала и направилась к возвышению между опорными колоннами дворца, вон из нижней части обширной беломраморной палаты. Здесь она чувствовала себя хозяйкой, а потому позволяла себе всё, что ей было угодно.

      ***

      Пробывшие во дворце три месяца и свыкнувшиеся с собственной участью девушки, постигающие основы жизни в гареме, теперь сидели: кто – на стуле, а кто – на укутанном тёплыми коврами полу, и постигали искусство непритязательного общения и не отягощённого излишними хлопотами времяпрепровождения.

      – Дженетинарман, – шепнула Палакинжи своей, казалось, давней подруге, – Глянь на того евнуха.

      Дженетинарман обернулась, устремив любопытный взор на стройного смуглого юношу.

      – Мне кажется, ты ему нравишься. Он постоянно смотрит на тебя.

      – О, Палакинжи, не говори глупостей. Ты же знаешь: он евнух.

      – И что? Он лишился «достоинства», но не лишился чувств. – чётко заявила Палакинжи.

      – Даже если он влюбится, ему придётся подавлять свои чувства. Таким, как он, не суждено любить.

      – Это верно… Кстати, Кескиндиль сказала, что сегодня вечером султан хочет видеть именно тебя.

      – Только не он.

      – Ты не любишь нашего дорого султана?

      – Именно так, – с грустной интонацией проговорила Дженетинарман.

      – И ты не хочешь стать кадын-эфенди?

      – Не хочу.

      – Чего же ты тогда хочешь?! – изумлённо воскликнула Палакинжи. – Я вот…

      – Тихо! – прикрикнул самый старший из караагаларов.

      – Я вот только и мечтаю, – значительно тише продолжила рабыня, – чтобы султан пригласил меня к себе. Но, я, видимо, наскучила ему.

      – Ты не представляешь, как бы я хотела, чтобы всё было наоборот, и Абдул-Меджид оставил бы меня. Но всё решаем не мы… – задумчиво окончила речь Дженетинарман.

      Минула пара минут молчания, и Палакинжи возобновила беседу:

      – Слушай, если ты не любишь султана и не хочешь стать его женой, то чего же ты тогда хочешь? Ведь мы здесь, словно в темнице. У нас свой мир. Что ты собираешься делать здесь?

      – Я бы хотела выбраться отсюда и вернуться к родным в Прованс, вновь увидеть Лазурный берег…

      – Ха! Только и можешь, что мечтать!

      – Тихо! – с большей агрессией прикрикнул нахмурившийся евнух.

      ***

      Микуамельгуруш с первого дня знакомства с черноволосой турчанкой Наринчичек2, которой были известны несчастья и радости очутившихся в гареме, не отходила от той ни на шаг. Наринчичек такая привязанность даже доставляла удовольствие. Вскоре девушки разговорились, начали обмениваться историями «до» и «после». Наринчичек было двадцать семь лет, но она была также свежа и красива, как десять лет назад, когда, по настоянию матери, пришла к султану в надежде стать одной из его жён. Наринчичек не помнила, действительно ли она хотела этого или просто не могла противиться воли на редкость деспотичной матери, но сейчас это стало совершенно ей безразлично. Прошлое осталось в прошлом.