Отчего Волин спускался именно от Сакре-Кёр, спросите вы? Ответ прост: оттого, что очень любил Монмартрский холм и собор Святого Сердца. Художники, мимы и музыканты, облюбовавшие окрестности собора, ясно свидетельствовали о том, что они – возлюбленные дети Божьи и простится им гораздо больше, чем всем другим, а может быть, и больше, чем они сами бы того хотели.
Единственным местом в Париже, которое нравилось Волину больше Монмартра и Сакре-Кёр, был собор Парижской Богоматери, знаменитый Нотр-Дам-де-Пари. Орест Витальевич был совершенно убежден, что те, кто побывал внутри собора Парижской Богоматери, побывали в четвертом измерении.
Волин хорошо помнил тот первый раз, когда оказался он в невыразимой таинственной полутьме собора, где растворялись предметы и люди, и как среди высоких и темных стен явственно ощутил холодное зияние – воронку между мирами. Тогда он всей кожей почувствовал, что здесь стерта грань между небесами и преисподней, здесь они соприкасаются и грозные, сияющие неземным светом ангелы созерцают печальных насельников адских сфер. Тогда он ясно услышал и трепет ангельских крыльев, и скрежет дьявольских когтей.
Но все это кончилось, пресеклось в один миг от преступной глупости мигранта-строителя, бросившего сигарету там, где и курить-то нельзя. В короткое время Нотр-Дам-де-Пари был охвачен смертельным пламенем и вскоре прекратил свое существование. Нет, конечно, его отстроят заново, его восстановят, но уже никогда, никогда не ощутить в нем легкого дыхания ангелов и не услышать дальнего воя темных духов. Граница между мирами закрылась здесь, и никогда больше не откроется. Но прежде, чем закрыться навсегда, воронка эта, словно из мести, выпустила на волю страшный шипастый шар коронавируса, и люди облачились в броню из медицинских масок и одноразовых перчаток.
Впрочем, как сказано в Библии, дневи довлеет злоба его, то есть всякому дню достаточно текущих забот. И природные парижане, как и десять лет назад, спешили по улицам, сидели на открывшихся уже верандах, ехали на машинах и мотоциклах. Хотя нет – на машинах и мотоциклах ездили теперь гораздо меньше, зато на улицах во множестве появились самокаты. По полупустым проспектам семьями и целыми отрядами проезжали велосипедисты. Исчезли куда-то автомобильные пробки и угарный газ, в атмосфере царило благорастворение воздухов.
– Вот что ковид животворящий делает, – говорил Орест Витальевич своей парижской подруге Ирэн, которую на русский лад звал он просто Иришкой.
– Не ковид никакой, а наша мэр Идальгó, – отвечала Иришка с очаровательным французским акцентом. – Она не любит автомобили и не любит, как это по-русски… вонизм?
Волин согласился, что вонизм – это очень по-русски. Хотя, как ни странно, в России его тоже не любят.
– Вы, русские, вообще ничего не любите, – говорила Иришка, укладывая волосы феном, в тот время, как он ходил вокруг нее, как кот вокруг сметаны.
– Ну, почему же ничего, – возражал он, – вот, например, мы очень любим тебя.
И старший следователь ухватывал ее за талию и волок в постель, хотя она отбивалась и кричала, что ей на работу, и что русские – не только варвары, но и маньяки, и чтобы она еще раз подпустила к себе хоть одного русского…
– Да ты сама русская, – говорил он, хохоча и перехватывая ее кулачки, которыми она размахивала у него перед носом. – Ты сама русская на сто процентов.
И это было правдой. Ирэн Белью, она же Ирина Белова, только жила в Париже, родителей же имела вполне русских. В начале лихих девяностых они покинули богоспасаемое отечество наше ради прекрасной Франции и ни разу, кажется, об этом не пожалели. И уж подавно не жалела об этом Ирэн – для старшего следователя просто Иришка.
– Почему я должна скучать по стране, которую даже не видела никогда? – удивлялась она. – Что такое эта ваша ностальжи́? Ностальжи придумали русские, чтобы оправдать хандру и дурной характер.
И тут Ирэн начинала говорить противным голосом, передразнивая воображаемых русских.
– Ты почему такой хмурый? У меня ностальжи. А почему не работаешь? У меня ностальжи. Почему ты украл чужой бумажник? Потому что у меня загадочный русский характер и меня замучила ностальжи!
Волин, смеясь, отвечал, что она язва, и что она неправа. Что вот он, например, русский, но на ностальгию не жалуется, бумажников ни у кого не ворует и вообще к криминалу не склонен. Больше того, он следователь и даже сам ищет бандитов.
– Ну и что, – говорила Иришка, – и я следователь и тоже ищу бандитов.
И