, со светящимися на свет стенками, с изысканными формами, с голубыми горошинами глаз. И даже не чашечка, а чайная пара – всегда с ней рядом было блюдце, как опора и основа для такой красоты. Чашечка была сделана на санкт-петербургском Императорском фарфоровом заводе, за что среди посуды получила прозвище Невская. И даже люди совершенно удивительным образом её тоже так называли: «Сегодня буду пить чай из Невской» или «Достань-ка мне Невскую». Чайную пару подарила на день рождения хозяйке дома – пожилой женщине Анне Михайловне – её внучка, студентка одного из санкт-петербургских ВУЗов. Анна Михайловна имела изысканный вкус и любила всё утонченное, поэтому её внучка и решила купить в подарок именно эту чашечку. Невская нравилась всем, она была, что называется, на любой, самый разный вкус. Она это знала и была всегда притворно возмущена тем, что ею так часто пользуются, она считала, что ее непременно уронят, разобьют, просила блюдце всегда быть наготове и подхватить, если что. Но когда ее не доставали из серванта долгое время, она впадала в меланхолию, тускнела и отворачивалась в угол. Невская оставалась на полке в те дни, когда Анна Михайловна была дома одна. Ирония была в том, что она всегда пила чай из другой, старинной серебряной чашки, потемневшей от времени, единственной, что уцелела из чайного сервиза, доставшегося Анне Михайловне от бабушки, представительницы дворянского рода, аристократки до мозга костей. Она была особой утонченной, избалованной балами, любовью и вниманием, обладающей изысканным вкусом. Чайный сервиз производства фабрики Густава Клингерта был преподнесен ей в качестве свадебного дара влюбленным женихом. За столетие предметы сервиза растерялись, и уцелевшая чашка была дорога пожилой женщине, как единственная память о родном человеке. Кроме того, Анна Михайловна прожила много лет и могла видеть суть сквозь внешнюю оболочку. Она не хотела расстраивать горячо любимую внучку и ни за что бы ни призналась, что новая фарфоровая чашечка так и не стала ее любимой. Старая серебряная чашка потемнела от времени, её эмалированные бока облупились и были покрыты вмятинами. И лишь Анна Михайловна давала себе труд всмотреться, лишь она различала на тусклом серебре остатки эмали цвета небесной лазури, где перегородки составляли сплошной тончайший узор с имитацией жемчужин белой эмалью по серебряной кайме и затертые от прикосновений буквы «ГК»…Это был стиль, это был знак качества, это была эпоха. Умей чашка говорить, как люди, она многое могла бы поведать, эта старинная чашка, – о блистательных балах, щеголеватых кавалерах и утонченных дамах, о том, как все это исчезло в огне революции, о скитаниях, о новой жизни, о войне, о радости и горе. Могла бы рассказать о том, что никакие тяготы и лишения не смогли заставить её хозяйку расстаться с единственным уцелевшим свидетельством её великой любви…Целый век и даже больше… Но чашка не могла говорить, как люди, и лишь довольно грелась травяным душистым чаем в минуты одиночества Анны Михайловны – это был их маленький секрет. В остальные дни, громкие, шумные, когда женщину навещали родственники, и особенно, когда приходила в гости внучка, чашка дремала на полке, ожидая своего часа. Гости пили чай, хозяйка доставала Невскую, чтобы показать внучке, как дорого женщине её внимание. После таких посиделок Невская притворно вздыхала, сетуя на то, что она такая хрупкая, такая тонкая, того и гляди разобьётся, а её совсем, ну совсем, ну просто ни чуточки не жалеют, наливают и наливают в неё чай: «Я просто невероятно красива и изящна, все так говорят, да к тому же работаю, не покладая рук, цены мне нет!», и надувала губки, поглядывая в сторону старой чашки: «Тебе-то хорошо, ты крепкая, ты из металла, даже если тебя уронят, что тебе сделается, тебе и испачкаться не страшно – вон какие бока темные, пятном меньше, пятном больше!» Серебряная чашка сочувственно кивала – конечно, она понимает, как сложно живется юной прелестнице, и тихонько поворачивалась боком, пряча свои облупленные бока и вмятины от ударов – она же металлическая, что ей сделается!
