Хотя нет, простым смертным в дома этих королев ход был закрыт, да назвать обычной медсестрой его маму нельзя, была она медсестрой высочайшего класса! Легко могла найти тонюсенькую веночку даже у грудного младенца, поэтому даже самая прячущаяся и пропадающая вена как самих этих сливок общества, так и всех их престарелых родственников, мужей, братьев и прочих других нужных и важных людей, под умелыми и бережными мамиными руками расслаблялась и проявлялась.
Мама, вхожая во многие непростые дома, посещая с рабочими (поставить капельницу или укол) и гостевыми визитами подруг или их протеже, всегда брала с собой его, Шурочку. Где он только не был с ней, каких только жилищ не видел, но уютные квартиры маминых подружек любил больше всех.
⁃ Ну что, Шу-Шу, милый, пойдём в гости к тетечке Идочке? – мама всегда сюсюкала, но ему это нравилось, он был приучен к ласке, всем этим милым словечкам и своему прозвищу «Шу».
Прозвище прилепилось к нему раз и навсегда с легкой руки одной из подруг, Клавдии Степановны, за особую его любовь к одноименному пирожному, так кстати сочетавшемуся с его собственным именем, что до сих пор все так его и звали. Все, кроме жены, конечно.
⁃ Да, мамуля, да! Хочу к Идочке!
Поход в гости означал много маленьких радостей: раньше заберут из садика, мама будет веселая и красивая, она всегда наряжалась к Идочке, а, самое главное, будут подарки, ему, самому желанному гостю, в богатом и огромном (там был даже кабинет, от пола до потолка уставленный книгами!) Идочкином доме, причём не просто подарки, а всякие невиданные вкусности и вещицы. Ида привозила их из-за границы, где часто бывала. Конечно, бывала она лишь в соцстранах, но и они для простого советского человека казались чем-то немыслимым, богатым, почти капиталистическим.
Идочка, Ида Георгиевна, была самой влиятельной из маминых приятельниц, центром их маленькой компании, именно она диктовала правила и решала, с кем стоит общаться, а с кем нет, кому стоит помогать, а кто обойдется, и никто не оспаривал эти решения, да и зачем? Мама Иду побаивалась и всегда ждала от нее одобрения, поэтому ко встрече с подругой готовилась – делала прическу, надевала что-нибудь новое, наряжала Шуру. Ведь Ида, директор единственного в городе хладокомбината, статная и элегантная, строгая, насмешливая, благоволила матери по большей части из-за него, Шуры.
У неё не было детей, и не могло быть – редкая форма бесплодия, ничего нельзя сделать. Правда, имелись племянницы, дочки старшей сестры, с которой она была в непримиримой ссоре, настолько давней, что обе уже и не помнили, из-за чего возник разлад. Исчисляющаяся годами вражда стала такой привычной, даже удобной, что никто не хотел ничего менять, лишь племянницы время от времени наведывались к состоятельной тетушке – попить чаю да занять денег. Ида никогда не отказывала и по-своему их любила.
Но любовь к черноглазому карапузу Шурочке была куда сильнее! Этот мальчишка – ласковый, избалованный, улыбчивый, стал ее отдушиной, вся возможная материнская нежность устремлялась к нему, такому хорошенькому и милому, похожему на картинку из журнала о здоровом детском питании или счастливом советском детстве.
Муж Идочки, дядя Серёжа, тоже любил Шуру, играл с ним в солдатиков, в прятки и догонялки. Шурику не очень нравились его грубоватые манеры и громкий голос, он больше любил нежные женские руки, любил сидеть за одним столом с этими сладко пахнувшими волшебницами, слушать их голоса, засыпая, в конце концов, на диванчике. Тогда мама укрывала его мягким теплым пледом, верхний свет выключали, оставляя только рассеянный торшерный полумрак, и комната погружалась в дремотные сумерки. И вот уже веселый смех казался далеким, Шурочку кружило-кружило-кружило, затягивало в чудесный беззаботный сон. Так, бывало, и спал до самого своего дома, лишь на секунду проснувшись в сильных дяди Сережиных руках, несущих его до такси, а уверенные отцовские руки, принимавшие драгоценный груз из приехавшего домой автомобиля, он уже не чувствовал, слишком крепко спал.
Идочка Георгиевна эмигрировала в Германию в 90-е, когда распался Союз и открылись границы, уехала на историческую родину, на воссоединение с семьей. Оказывается, родители ее давно жили в ФРГ, но она особо не распространялась, могла должность потерять, неудобным было в Советском Союзе такое родство, даже стыдным. А рухнул этот самый Союз, собралась вмиг, и мужа с собой забрала, и племянниц. Сестра осталась – так и не помирились.
Шурик помнил последний, прощальный, вечер, скомканный, на коробках: все, что успели продать – продали, что не успели – раздали, и когда-то уютная, роскошная квартира была непривычно холодной, пустой. Он забежал ненадолго, попрощаться, взрослый, школу заканчивал, и, конечно, с мамой на посиделки больше не ходил. Обнялись, поцеловались, обещали писать-звонить. И писали. И звонили. До сих пор общаются.
Вообще как-то так получилось, что Шу оказался единственным ребёнком на всю женскую компанию. Эти властные женщины, которые имели всё и даже немножечко больше, не имели главного – детей.
Всего подруг было шесть – постоянных, закадычных, собирались всегда вшестером, если кто-то не мог – встреча отменялась.