Но, хотя я читал «Властелина» в 1966 и 1967 годах, я все же воздерживался от того, чтобы писать самому. Я сразу проникся (чистосердечно и искренне) размахом воображения Толкиена – честолюбивыми замыслами его книги, – но мне хотелось писать свое, и если бы я начал писать тогда, я написал бы не свою, а его историю. А это, как любил говорить покойный Ловкий Дик Никсон, было бы в корне неправильно. Благодаря мистеру Толкиену двадцатый век получил свою необходимую порцию магов и эльфов.
В 1967-м я еще даже не представлял, какой должна быть моя история, но это было не так уж и важно; я был уверен, что сразу узнаю ее, если встречу на улице. Мне было девятнадцать. Я был очень самоуверенным молодым человеком. Достаточно самоуверенным, чтобы не рыпаться и спокойно ждать своей музы и своего шедевра (а я был уверен, что это будет шедевр). Когда тебе девятнадцать, у тебя есть право быть самоуверенным: впереди у тебя куча времени, и не надо бояться, что его не хватит. Время – коварная штука. Оно отнимает и шевелюру, и прыгучесть, как поется в одной популярной песне кантри; однако на самом деле оно отнимает гораздо больше. Я не знал этого в 1966-м и 1967-м, но даже если бы знал, мне было бы наплевать. Я еще мог представить – хотя и смутно, – что когда-нибудь мне будет сорок. Но пятьдесят? Нет. Шестьдесят? Никогда! Шестьдесят – это было вообще немыслимо. Когда тебе девятнадцать, так всегда и бывает. Когда тебе девятнадцать, ты говоришь: «Смотрите все, я пью динамит и курю тротил, так что лучше уйдите с моей дороги, если вам жизнь дорога, – вот идет Стив».
Девятнадцать – эгоистичный возраст, когда человек думает лишь о себе, и ничто другое его не волнует. У меня были большие стремления, и это меня волновало. У меня были большие амбиции, и это меня волновало. У меня была пишущая машинка, которую я перевозил с одной убогонькой съемной квартиры на другую, и у меня в кармане всегда была пачка сигарет, а на лице сияла улыбка. Компромиссы среднего возраста казались такими далекими, а немощи пожилого – вообще запредельными. Как и герой этой песни Боба Сегера, которую теперь крутят в магазинах, чтобы народ покупал всякий хлам, я был полон неиссякаемых сил и неиссякаемого оптимизма; в карманах у меня было пусто, зато в голове – избыток мыслей, которые мне не терпелось поведать миру, а в сердце – полно историй, которые я хотел рассказать. Сейчас это звучит наивно; но тогда это было прекрасно и удивительно. Я считал себя очень крутым. Больше всего мне хотелось пробить защиту читателей: распотрошить их, изнасиловать и изменить навсегда – лишь одной силой слова. И я чувствовал, что я это могу; что я для этого и предназначен.
И как это звучит? Очень самодовольно или не очень? Но я в любом случае не собираюсь оправдываться. Мне было девятнадцать. И в моей бороде не было ни одной седой пряди – ни единого волоска. У меня было три пары джинсов, одна пара ботинок, и я был уверен, что в мире много разных возможностей и что у меня обязательно все получится – и ничто из того, что случилось за следующие двадцать лет, не убедило меня, что я был не прав. А потом, когда мне стукнуло тридцать девять, все и началось: пьянство, наркотики, ДТП, из-за которого у меня навсегда изменилась походка (помимо прочего). Я уже много об этом писал, так что не буду вдаваться в подробности. Да и зачем? Вы и сами все знаете, правда? С вами тоже такое случалось наверняка. Жизнь периодически посылает нам злых патрульных, чтобы не дать нам особенно разогнаться и показать, кто тут главный. Вы, я уверен, с ними встречались (или встретитесь); я своего уже встретил, и я знаю, что он еще вернется. У него есть мой адрес. Он – злющий парень, плохой полицейский, заклятый враг всяких дурачеств, безобидного раздолбайства, честолюбия, гордости, громкой музыки, всего того, что так важно, когда тебе девятнадцать.
Но я по-прежнему думаю, что это очень хороший возраст. Может быть, самый лучший. Можно колбаситься всю ночь напролет, но когда умолкает музыка и иссякает пиво, ты еще в состоянии думать. И мечтать с грандиозным размахом. В конечном итоге злой патрульный все равно прищемит тебе хвост и не даст развернуться, и если ты начинаешь с малого, то когда он закончит с тобой, от тебя не останется мокрого места. «Так, еще один есть!» – скажет он и направится дальше, сверяясь со списком в своей записной книжке. Так что немного самоуверенности (или даже много самоуверенности) – это не так уж и плохо, хотя ваша мама, должно быть, всегда утверждала обратное. Моя утверждала. «Гордыня, она до добра не доводит, Стивен», – говорила она… и вот вдруг оказалось – в возрасте где-то в районе 19x2, – что мама была права, и гордость таки до добра не доводит. Даже если тебя не низвергнут с небес на землю, то хотя бы в канаву спихнут – это уж наверняка. Когда тебе девятнадцать, бармен может проверить