Я сжимаю зубы и ухожу в кухню. Заменяю воду на колу, плюю в стакан и перемешиваю. Потом приношу стакан и ставлю на журнальный столик.
– Что-нибудь еще, мадам? – спрашиваю я тоном, который мне кажется нейтральным.
Межда смотрит на меня, у нее злобный вид.
– Ты как со мной разговариваешь? – бросает она.
– А вы не рассказывайте Изри обо мне всякие гадости! – произношу я с некоторым апломбом. – Врать нехорошо. Особенно собственному сыну.
Она ошеломлена моей наглостью, и я ухожу. Мне стало легче, намного легче. Пусть даже я дорого заплачу за свои слова. Она, наверное, скоро придет и хлыст захватит. Но мне уже все равно.
Она является меньше чем через минуту, ее лицо обезображено гневом. Руки пусты, может быть, я избегу хлыста.
– Думаешь, что ты имеешь право огрызаться на меня? – кричит она.
– Я просто говорю правду. Обижаются только на правду.
От ярости она багровеет, хватает меня за волосы и кидает об стену. Я сильно ударяюсь лицом, мне кажется, что у меня сломан нос. В любом случае из него идет кровь. Потом она срывает с меня блузку и футболку. Я отбиваюсь, кричу. Но она намного сильнее меня, мне не хватает сил.
– Я научу тебя слушаться, отребье!
Она пригибает меня к столу, держит, давя всем телом мне на затылок. Берет утюг и прикладывает между лопаток. Меня пронзает боль и распространяется по всему телу.
Ад.
Я горю в аду.
Я кричу так сильно, что срываю голос. И замолкаю.
Я стараюсь выкрутиться, вырваться. Но я так слаба… Я всегда была так слаба.
Кто-то хватает меня, ужасно рычит и запускает мне острые когти глубоко в спину. Клыками рвет мои легкие, разрывает внутренности. Я открываю рот, но мои крики беззвучны.
Чтобы позвать на помощь, надо существовать. Существовать хотя бы для кого-нибудь.
Я резко просыпаюсь, вызванный лихорадкой кошмар отступает.
Межда забрала у меня оба одеяла. Я лежу прямо на плитках пола, лежу на боку, меня трясет и тяжело дышать. Пальцы от невыразимой боли свело судорогой.
Я думаю только о боли. И ни о чем ином. Я вижу Батуль, она сидит неподалеку и, кажется, очень строго на меня смотрит. Как будто судит. Указывает на меня единственной рукой и выносит приговор.
– Бороться бессмысленно, дурочка, как ты не можешь этого понять?
Да, ты права, подружка. Я давно должна была понять, что сражаться бессмысленно.
Бунтовать – значит жить. Но это значит и страдать.
Особенно страдать.
Этой ночью, когда я переставала стучать зубами, когда переставала стонать и плакать, я клялась.
Клялась, что больше никогда не буду бунтовать.
В этом горячечном бреду я клялась, что всегда буду со всем соглашаться.
41
Габриэля разбудил холод. Когда он открыл глаза, то стал вспоминать, где он, пока не понял, что уснул в конюшне. Гайя стояла с одной стороны, Майя – с другой. Он посмотрел на лежащую на соломе кувалду, потом на свои окровавленные ладони. Поднялся на ноги, погладил Гайю, тихо поговорил