Соображения общего характера, которыми я руководствовался, сводятся к следующему.
Во-первых, я старался учесть труды по давно находящейся в забвении методологии истории литературы, несмотря на то, что их немного1, не все можно признать вполне удачными, многие устарели: новых не появлялось, т. к. советская эпоха полагала методом гуманитарных исследований марксизм-ленинизм, постсоветская – плюрализм.
Во-вторых, я считал необходимым отделить историко-литературные исследования, стремящиеся к доказательности суждений, от сочинений литературных критиков, занятых самовыражением и опирающихся на интуицию, которая слишком часто и безосновательно претендует если не на статус твердо установленной истины, то на внимание гуманитарного сообщества.
В-третьих, мне казалось важным напомнить о том, что научная история литературы базируется на данных фундаментальных дисциплин гуманитарного цикла (слишком долго и часто, несмотря на отдельные возражения, именующихся «вспомогательными»), в частности хронологии, библиографии, генеалогии, «биографики» и истории, критики текста и филологической герменевтики.
Во всех случаях я учитывал историографическую перспективу, т. к. не был готов признать правильным распространенное мнение, согласно которому чтение новейших исследований освобождает заинтересованных лиц от знакомства с исследованиями, создававшимися ранее, в недавнем или, тем более, в отдаленном прошлом (исключения обычно делаются для небольшого числа «классиков науки»).
Неизбежным следствием такого подхода оказывается принципиальная невозможность подключиться к научной традиции или по меньшей мере формирование заведомо неполного и искаженного о ней представления, т. к. жестко ориентированный на современность индивидуум оказывается не в состоянии адекватно оценить новейшие исследования, как плохие, так и хорошие: ему не с чем их сопоставить.
Поэтому книга рассчитана не столько на тех читателей, которые привыкли довольствоваться компактным изложением материала в «готовом» виде, сколько на тех, кто готов самостоятельно изучать десятки и сотни исследований, создававшихся на всем протяжении истории филологической науки.
При этом я касаюсь только самых очевидных аспектов филологически ориентированной истории литературы, ограничивая вместе с тем объем указаний на исследования, справочники, издания литературных произведений.
Материалы, вошедшие в книгу, использовались в курсах лекций «Введение в изучение истории русской литературы», «История русской литературы XVIII в.», Русский литературный быт второй половины XVII – первой половины XIX вв.», «А. С. Пушкин: Жизнь и творчество» и др., читающихся мною на филологическом факультете МГУ имени М. В. Ломоносова.
Глава I. О методах: филологический и сравнительно-исторический
До изобретения книгопечатания книги стоили дорого, а потому библиотеки, в особенности большие, могли позволить себе немногие государства и правители. Книжное собрание – не только свидетельство процветания и могущества, это мудрость веков и тысячелетий, недоступная профанам, дилетантам, невеждам. Чтобы найти нужную книгу, необходимо расставить их все в определенном порядке, а чтобы определить в каком, необходимо прочесть. Библиотекарь становился библиографом, читателем и знатоком, иногда способным дать пояснения: какая книга более древняя, где она списывалась, кем и при каких обстоятельствах, в каких списках больше, а в каких меньше ошибок, и какие именно ошибки в них обнаруживаются.
Особо ценились книги религиозного содержания; разделять их на группы и толковать могли лишь служители культа, которые в свою очередь становились библиотекарями, библиографами и знатоками.
С течением времени списков различных произведений становилось все больше, как и списков одних и тех же произведений, и приходилось отделять менее авторитетные списки от более авторитетных, а для того детально сопоставлять их друг с другом. В процессе работы обычно обнаруживалось, что переписчики допускали грамматические ошибки и описки, смешивали текст и примечания к нему, что-то забывали переписать или по каким-то причинам не хотели переписывать, а что-то добавляли, реже от себя, чаще из других источников, степень авторитетности которых обычно неочевидна.
Проблема поправок и дополнений, позднейших «наслоений» на исходный текст приобретала особенно острый характер, если речь шла о тексте сакральном, используемом в богослужении. Иногда исправление ошибок в таком тексте приобретало характер ритуала, разработанного священнослужителями. Так, например, если во время чтения Торы кантор замечал ошибку, он должен был остановиться, ему приносили другой свиток, он продолжал чтение с того места, на котором остановился, а ошибка, согласно предписаниям Вавилонского Талмуда, должна была быть исправлена не позднее, чем за тридцать дней с момента ее обнаружения2.
Современный