– Заботливый он у вас, – меланхолично замечаю я, сплевывая пасту.
Ангелина вчера не смогла доехать до больницы и завезти мне вещи, поэтому футболку для сна, зубную щетку и чашку пришлось докупать в местном магазинчике. Когда уже стало ясно, что от больницы мне не отбиться.
– Это у него первый ребенок, потому и заботливый, – фыркает Ирина и занимает мое место.
На третьей кровати все так же спиной к нам, носом к стене лежит третья девочка. Худенькая, молчаливая – мне виден только её затылок, коротко-стриженный, взлохмаченный.
– У тебя все в порядке? – честно говоря, я вижу, что она не спит, и её неподвижность меня напрягает. – Врача не надо позвать?
– Не надо ей никого звать, – подает голос Ирина, – у неё замершая. Она чистку ждет.
Ох, черт.
Ну, как можно быть такой нетактичной?
Наверное, можно, если ни разу в жизни не узнавал о себе такого. Что внутри тебя умер человечек. Встречу с которым ты предвкушала, боялась, но предвкушала, четко зная, что после неё твоя жизнь навсегда изменится.
И нет, на таких бестактных людей не злятся. Просто желают удачи. Чтобы это знание так и осталось для них обычным фактом "так бывает". Потому что когда это случается с тобой…
У меня опускаются руки. Глядеть в спину этой молчащей девочки, внутри которой вдруг перестало биться маленькое сердце становится еще тяжелее.
И все-таки я шагаю ко второй своей соседке поближе, касаюсь чуть дрогнувшего плеча.
– Соболезную, – тихонько шепчу, и замечаю как вздрагивают темные ресницы безмолвной девушки. Да, соболезнованиями ничего не поправишь. Но когда я выходила из больницы с похожей пустотой внутри – мне было дико больно, что скорблю одна только я. Весь мир должен был плакать.
Вот так вот и понимаешь, что у тебя даже не горюшко. Так. Фигня на ровном месте.
Так или иначе, мои глаза постоянно возвращаются к ней – к девушке, лежащей в углу палаты.
Раз за разом я видела в ней себя.
Двенадцать попыток ЭКО за три года. На меня врачи смотрели как на безнадежную.
Не все попытки были отрицательными по результатам проведения процедуры.
Два раза эмбрион приживался, но не выдерживал в моем организме больше трех месяцев.
И я была такой.
Лежащей в углу, пусть в одиночной палате частной высококлассной клиники, но примерно такой же, раздавленной, потерянной, уничтоженной. Когда ничего не остается, только свернуться клубочком и беззвучно сглатывать слезы. Беззвучно, потому что выть во всю мощь легких уже сил не осталось. А потом – встать, собрать себя воедино из тысячи осколков – опять – и заставить себя верить. В чудо. Вопреки всем поражениям, что снова и снова отшвырнут тебя в угол.
И хочется подойти, обнять её крепко-крепко, хотя бы