Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи. Н. К. Бонецкая

ть утраченную духовную традицию, построить мост через пропасть, найти точку отсчета, чтобы двигаться дальше. Но тогда нами руководил просто страстный юношеский интерес, воля к истине, уж никак не обретавшая для себя пищи в марксистских догматах, вдалбливаемых в наши головы в школе, университете, аспирантуре… Ныне приходится слышать, что в эпоху тоталитарной советчины у народа были отняты все источники духовного знания, забиты все окна и законопачены щели в сферу духа, – это, конечно, не так. По всей стране действовали православные (и не только) храмы, которые зачастую, при наличии достойных пастырей, становились центрами духовного просвещения. У нас же, столичной молодежи, в 1970—1980-е гг. были в принципе прекрасные возможности для самообразования, – тот, кто хотел и был призван к тому, ими пользовался. В нашем распоряжении были фонды центральных библиотек, куда совсем не сложно было получить доступ; затем частные книжные собрания, сохранившиеся с дореволюционных времен и открывавшиеся для ищущих, – наконец, неоценимая помощь с Запада: имкапрессовские издания, книги брюссельской «Жизни с Богом», печатная продукция карловчан и различных русских издательств в США. Все эти тома и брошюры, провозимые, например, в чемоданах иностранных аспирантов и стажеров АН через таможенный контроль (с немалым риском для этих энтузиастов) и попадавшие в наши руки, прочитывались залпом от корки до корки и передавались ближнему. И мало-помалу благодаря такому чтению (постепенно делавшемуся систематическим) и подробнейшему конспектированию в наши души вкоренялись такие мысли и чувства – живые платоновские идеи, – которые воспринимались нами как наше собственное достояние, когда-то напрочь забытое, а теперь заново открываемое как дуновение самой Истины. В наших сердцах теперь постоянно обитали те, кто донес до нас эти идеи: Флоренский, Бердяев, Шестов, Булгаков. Вяч. Иванов; позже придет и переоценка, и порой весьма резкая критика их воззрений, – но поначалу эти лики составили что-то вроде иконостаса нашего внутреннего храма. И когда, кажется, в спецхране Ленинки, я прочитала «Воспоминания» Евгении Герцык издания 1973 г., облик этой прекрасной девушки пополнил пантеон русской мысли Серебряного века, постепенно воздвигавшийся в моем сознании.

      Шестов, Иванов, Булгаков, Бердяев как живые вставали со страниц книги Е. Герцык – в точнейшей детали портрета, в метко схваченном характерном жесте, в словесной реплике, выражавшей само существо их мировоззрения, – во всех этих личностных приметах, то ли пронесенных в памяти через вереницу страшных лет, то ли воспроизведенных писательским воображением на основании опыта прошлого… Разве не нужна конгениальность, близость дарования – и даже некое превосходство, чтобы так писать о великих? Но мемуарный жанр все-таки не требует умения передать свой бытийственный опыт на языке отвлеченных категорий, что является условием философствования в собственном смысле. По силе ума, по всей своей душевной конституции Евгения была незаурядным мыслителем: она в совершенстве постигла концепции своих друзей-философов и диалог с ними вела на равных. Более того, она пыталась работать как теоретик: в начале 1900-х гг., будучи студенткой Высших женских курсов Герье, она всерьез взялась за разработку собственного философского учения – «философии абсолютности явления», как она его называла. Именно такая – феноменологическая философия наиболее адекватно отразила бы ее ви́дение мира, – об этом мы не раз будем говорить в дальнейшем. Однако, увы! – дальше проектов и набросков в своем замысле Евгения не продвинулась. Вообще, несмотря на свой великолепный литературный дар, писала она крайне мало. Словно ей не хватало усилия творческой воли выразить свое душевное богатство, объективировать внутренний опыт. Именно в этом – в силе волевого начала – она уступала своим друзьям и собеседникам. Только в конце 1930-х гг. она решается на создание крупной вещи – пишет свои «Воспоминания». И вот они в этом тексте – «абсолютные явления», метко схваченные черты ушедшей жизни! Удивительны оптимизм, даже некая духовная веселость, острота ума, отточенность стиля тогдашней Е. Герцык: ведь писались «Воспоминания» в условиях тяжелейших: Евгения с семьей брата жили в убогой деревенской хатке, почти в хлеву…

      Ранее – в 1914–1915 гг. – ею было написано автобиографическое эссе «Мой Рим», а в 1919 и в начале 1920-х гг. созданы агиографический трактат «О путях» и большая статья об Эдгаре По. Фактически это все. Правда, большой интерес для нас представляют также ее письма, дневниковые записи 1940-х гг., а особенно – богатый материал записных книжек, которые Евгения Казимировна вела с 1903 вплоть до 1921 г., – к сожалению, не систематически. В этих записных книжках, возникавших в самом потоке жизни, – тоже, по сути, дневниках, – помимо драгоценных сведений об авторе, мы находим такие сообщения о корифеях Серебряного века, которые порой могут побудить к переоценке их уже устоявшегося облика (особенно это касается Вяч. Иванова). Большинство текстов Евгении Герцык было собрано и опубликовано ее внучатой племянницей Татьяной Жуковской уже после перестройки[1]. Вышедшие тогда в свет «Воспоминания» являются полным текстом рукописи, в то время как книга YMCA-Press включала в себя лишь ее фрагменты. Позднее Т. Жуковская выпустила специальный том писем сестер Герцык, – письма Евгении составляют его вторую часть[2].