Я подъехала к кирпичному дому о двух крылах. С округлённым балюстрадой балконом. И с колоннами – натянутыми, как гитарные струны, перед раскрытыми дверями. На клумбах под окнами цвели лилии, мои любимые белые лилии.
Пролётка остановилась напротив парадного крыльца – и моя нога ступила на мягкую лужайку. Подбежал длинноухий пёс в чёрных пятнах. Как он напоминал моих щенков, с которыми я носилась в детстве наперегонки по родным Валдайским холмам! Пёс обнюхал мои синие туфли, посмотрел разноцветными глазами. И подал лапу. Я наклонилась:
– Здравствуй! Как тебя зовут?
– Сапфир, – ответил мне спрыгнувший со ступеней темноволосый юноша с узким орлиным носом.
А ведь и правда: один глаз – будто сапфировый!
– Вы новая гувернантка наших барышень? Я им старший брат. Вернее, не самый старший – у нас есть ещё брат, двумя годами старше меня.
Так я познакомилась с шестнадцатилетним Константином.
Я поднялась по ступеням и вошла в полукруглую стеклянно-решетчатую дверь. Из розовой прихожей-галереи – в гостиную, ища, по детской привычке, икону. Нашла. Маленькую Богородицу – в углу над круглым столиком с золотыми часами. Стены, диван, даже розы с маргаритками на ковре – всё здесь дышало воздушно-небесным цветом.
– С добрым утром! – тюлевая штора отодвинулась, и я заметила у окна даму в кружевном чепце с большими ласковыми глазами.
– Простите. Простите, я вас не увидела.
– Я ждала вас, – хозяйка имения выпустила из рук чёрного котёнка. – Моя дорогая сестра писала, что вы служили в её пансионе.
– Да, мадам.
– Признаюсь вам: мне по душе, что воспитанием дочерей наших будет заниматься русская гувернантка. Нынче такие времена настали – наймёшь француженку, а она шпионкой окажется. Сколько вам лет?
– Двадцать восемь.
– А кажетесь моложе. Ваше лицо серьёзно – но вы будто улыбаетесь. Подобная радость, по обыкновению, отличает девиц с глубоким духовным воспитанием.
– Я дочь священника.
– Тогда я спокойна за детей! Ваше присутствие в доме не испортит характеры девочек и не смутит сердца моих старших сыновей. Смотрите, как бы мои попрыгуньи не стали злоупотреблять вашей лаской!
– Я умею быть строгой.
Стену над клавикордом облепляли детские рисунки, вышивки, поделки из ткани, цветов и блестящей конфетной бумаги. Хозяйка заметила, что я улыбаюсь на живую розу цвета топлёного молока, приклеенную смолой к дощечке. К застывшей кривой капле в углу были пририсованы восковым карандашом лучики – «вовсе не оплошность, а солнышко».
– Это старший сын смастерил мне на именины десять лет назад, – хозяйка улыбнулась вместе со мной. – Ему тогда восемь лет было. Что ж, идёмте, я представлю вас.
В детской две кудрявые девочки в белых платьицах, четырёх и десяти лет, с любопытством посмотрели на меня и сделали книксен.
– Что мы будем делать? – спросила младшая.
– Сейчас мы пойдём на прогулку, – ответила я. – А потом вы мне расскажете, чтó изучаете на уроках.
Надев кружевные капоры, старшая Наденька взяла детский зонтик и куклу, а Верочка – мою руку.
«Туру-туру, пастушок, осиновый листышок!» – напевала я, шагая с девочками по парковой дорожке под щебетание иволги. Берёзки – хороводом вокруг пруда с водомерками. Под елью – маленький дубок. Константин догнал нас:
– Хотите, я дам вам прочесть мои поэмы?
– Вот как! – я улыбнулась. – Вы пишете поэмы!
– Да! И стихи. Серьёзно! Мне правда интересно, что вы скажете… Сапфир, ко мне! Оставь голубей! Я поэмы брату старшему показывал, но у него всегда одни восторги и похвалы.
– А о чём вы пишете?
– О чём мечтается. О путешествиях, о любви… Почему вы озадачились?
Верочка подёргала зелёные кисти моего пояска: «Покружите меня на ручках!» Она спасла меня от ответа: единственные книги о любви, которые я прочла, – это были Евангелие и «Добротолюбие». Ну, и повесть о житии Петра и Февронии Муромских. Что я могла сказать поэту о его стихах?
Я подхватила Верочку – и обернулась на детские крики: лопоухий мальчишка драл Наденьку за локон.
– А у нас есть орешки! Возьмите, угоститесь! – я вытащила горсть из мешочка на поясе.
Не задобрила. Наденькина кукла полетела белыми кудрями в песок.
Константин отволок проказника за кружевной воротник:
– Это наш брат Серёжа, тот ещё сорванец.
Гувернёр-англичанин бежал с веткой крапивы. Серёжа с ехидными глазами наступил присевшей Наденьке на платье – и шмыгнул в смородину. «В хлебе не без ухвостья», подумалось мне, прости Господи.
Однако, будучи в настроении, двенадцатилетний Серёжа любил рисовать. В тот благословенный день я первый раз увидела его рисунок. Это был портрет.
Мы