– Да мне-то кака разница, – отмахнулась Зинка, – мне все едино, абы войны не было.
– Это ты брось, девка, – одернул ее председатель, – товарищ Сталин войны не допустит…
***
Степан прислонился плечом к старой осине и медленно съехал на колени, после чего осторожно опустил с плеч на траву окровавленного Федора…
***
Зинка продолжала горланить частушки, Васька наяривать на гармошке.
Толпа провожающих вышла к околице, где уже стояли, давно приготовленные, две широкие подводы с запряженными в них колхозными клячами.
Долговязый районный военком Куренков, лично прибывший в Еловку за призывниками, объявил погрузку, дав провожающим последние пять минут на прощание. Заголосили пожилые матери, завыли молодые бабы и девки, бросились обнимать своих ненаглядных сыновей, мужей и женихов.
– Ну, вы это, без рыданий тут, – забасил военком, скорее для проформы, поскольку в каждой деревне привык уже наблюдать одну и ту же картину, – не на войну же идут. Отслужат, через год, в крайнем случае, через четыре, если на флот судьба – домой вернутся, а кто будет отличником боевой и политической, так и в отпуск еще приедет.
Но толпа никак не отреагировала на его увещевания, будет он или нет еще, тот отпуск, а если и впрямь такое случится, то, что эти десять отпускных дней против четырех возможных лет солдатского ярма. А насчет войны тоже не загадаешь, как зашлют куда-нибудь на границу к самураям, или хотя бы в республики новые, которые месяц назад присоединили. А то и с финнами опять же.… Вон, прошлой зимой, во время финской кампании, в соседнее Зимогорье на Лукьянова пацана похоронка пришла. Тоже так вот уходил на год-другой послужить.
***
– Слышь, Степ, – прошептал пересохшими губами Федор, – я вот тебя спросить хочу, а чего ты меня тащишь-то?
– А что, прикажешь бросить тебя? – хмуро отозвался Степан.
– А что, не бросишь? – недоверчиво спросил Федор. – Бросишь, ведь, я знаю.
– Молчи, дура, – огрызнулся Степан.
– А может, выйдем на шлях да сдадимся, – после минутного молчания робко предложил Федор, – какие мы теперь вояки с тремя патронами на двоих?
– Ты на себя погляди, – отрезал Степан, – на что ты немцу нужен с перебитыми ногами? Лечить тебя будут, думаешь? Пристрелят враз.
– Эт верно, – с тяжелым вздохом согласился Федор, уже успевший за полтора месяца войны приобрести четкие представления о повадках немцев, – немцам я не нужен. А тебе? Тебе-то я почто сдался?
– Знал бы, сказал, – хмуро ответил Степан.
***
Колхозная телега скрипела и ходила ходуном, преодолевая колдобины ведущего в райцентр проселка. Степан сидел на правом краю, свесив ноги, зажатый с обеих сторон односельчанами-призывниками; котомка с приготовленной в дорогу снедью, подпирала спину. Зеленка озимых резала глаза своей веселостью, а вон за тем березняком кончается колхозная земля, дальше уже зимогорские «Заветы Ильича», потом будет «Коммунар», потом имени Бакинских комиссаров…. А перед взором стояла не заплаканная мать, не простоволосая сестра Дунька, а лукавоглазая, вишневогубая Самарина Зойка. Так ведь и не его, Степана, провожала улыбчивая Зойка, а его лучшего друга – Федора. Вроде как сговорено у них было: отслужит Федор, вернется и сразу сватов зашлет. Федька уже хвастался и не раз, как кувыркался с Зойкой на сеновале, пометив ее как свою перед всеми деревенскими парнями. А Степан и верил, и не хотел верить в эти рассказы, с завистью представляя себя на Федькином месте. Или вот, если б с Федькой что случилось там, в этой самой таинственной армии, то он, Степка, вернувшись в родную Еловку, простил бы Зое все ее старые грехи, и сам бы заслал к ней сватов. И тут же, стыдясь самого себя, что желает беды своему другу, Степан признавал, что, как не крути, а не воспринимает его всерьез лукавая девушка, хотя уж сколько сил приложил он для того, чтобы добиться ее расположения, сколько насмешек претерпел, сколько раз готов был чуть ли не разрыдаться от безуспешности всех своих попыток.
Федька, сидевший рядышком, запустил в карман своего пиджака ручищу и молча высыпал в ладонь Степана горсть лущеных лесных орехов…
***
– Жрать будешь? – спросил Степан, обнаруживший под соседним деревом сразу три свеженькие сыроежки – две розовых и одну зеленую.
– Я такого не хочу, еще сдохнешь от них, – помотав головой, отказался Федор.
– Ешь, не дури! – Степан, уже жуя один из грибов, выбрал из двух оставшихся тот, который поменьше, и протянул его Федору. Какого черта тебе бояться, ты и так, и так, все равно сдохнешь. На, ешь!
Федор, не отвечая на откровенную «любезность» друга, взял брезгливо гриб, осмотрел его со всех сторон, понюхал, ковырнул пальцем белые пластинки под шляпкой, потом, наконец, отломил небольшой кусочек, и, поморщившись, стал жевать.