Но никому из приближенных идея эмира не понравилась. И тогда стосковавшиеся по родине в долгом военном походе придворные и везири2 призвали к себе служившего в те времена при дворе великого поэта Рудаки и попросили его каким-нибудь образом повлиять и убедить повелителя оставить столицей государства город Бухару.
И вот одним прекрасным утром Рудаки предстал перед сиятельными очами светлейшего эмира Насра Ахмеда, который сидел за пиршественным столом. Аккомпанируя сам себе на чанге3, Рудаки нараспев прочитал:
Ветерок c ручья Мульян 4 , веет пусть всегда,
Образ любимой джан пусть греет нас всегда.
Пусть бархатом дорога через пески Аму 5 ,
Под ногами нашими стелется всегда.
И вода Джейхуна 6 , перед встречей с друзьями,
Коням нашим под стремя будет пусть всегда!
Будь, Бухара, счастливой и живи ты долго,
Пусть твой эмир к тебе идёт с радостью всегда!
Если эмир луна – Бухара его небо,
И луна над Бухарой восходит пусть всегда!
Если эмир кипарис – Бухара его сад,
Пусть неразлучен с садом будет он всегда!
Даже если на сокровище появится чуть изъян,
Пусть восторги и восхищения слышатся всегда 7 !»
При первых же звуках волшебного чанга захмелевший от обильного кушанья эмир все же обратил внимание на стоящего перед ним поэта. В голосе Рудаки звучала такая неподдельная грусть, такое чувство печали, словно бы он передавал великому повелителю всю ту скорбь, которую предстоит испытать жителям Благородной Бухары, если вдруг эмир решит покинуть город и переехать в Герат. Эмир отодвинул от себя кушанья и задумался.
А Рудаки все пел и пел, повторяя:
Будь, Бухара, счастливой и живи ты долго,
Пусть твой эмир к тебе идёт с радостью всегда!
Голос поэта словно по волшебству открывал картины его бухарской жизни: перед глазами возник дворец, мечети, величавые минареты, которые вздымались к ярко-синему, горячему небу. Вдруг Наср Ахмед почувствовал сильную тоску по дому, так горько и пусто стало на его душе, что он, бросив утреннюю трапезу, как был, неодетый и неприбранный, вскочил на своего коня и помчался к переправе через Аму-Дарью.
«Только через два перегона эмир обул привезенные ему сапоги», – писал тогдашний летописец. Так было тысячу лет назад…
Дворец Калаи-Фату, который гостеприимно предоставил эмир Афганистана Аманулла-хан повелителю Бухары, находился в нескольких верстах от Кабула. Из окон главных покоев Алимхана виднелся небольшой афганский кишлак, где глинобитные домики были построены так плотно, что, казалось, наезжали друг на друга. За селением далеко, насколько хватало взора, простирались узкие полоски пустых полей, с которых урожай был давно уже собран.
А на самом горизонте, на севере, призрачные, подернутые белесой молочной дымкой, застыли горы. Алимхан часто смотрел в ту сторону, словно бы пытался увидеть сквозь горную гряду, как катит свои воды могучий Пяндж, то усиливаясь, яростно и бурно, среди узких скал, то, успокаиваясь, плавно и степенно в долине.
Ведь на другом берегу реки начинались его владения – Бухара, страна, которую он потерял.
Родина, земля его предков, где на престоле в свое время восседали его благословенный отец, великий эмир Абдулахад и героические деды и прадеды – эмиры Музаффар, Насрулла, Хайдар, Шахмурад…
Все свои богатства он был готов отдать только за то, чтобы припасть к родной земле, поцеловать ее пыльную, покрытую песчаным налетом почву, вдохнуть горячий, пахнувший жаркой пустыней и раскаленным ветром воздух.
«Лучше быть нищим в своей стране, чем эмиром на чужбине» – часто повторял он. Да, бедняк, но со своей родиной и правом жить там, где он захочет, богаче любого шаха, любого султана.
Будь, Бухара, счастливой и живи ты долго,
Пусть твой эмир к тебе идёт с радостью всегда!
О, без всяких просьб и уговоров, вот так же, как Наср Ахмед, прыгнул бы сейчас Алимхан