Квинтэссенция
Гранат
Природа гранит
и тайну хранит
исключительности камня.
Огранщик вправе,
что природа творит —
заточить эти грани в оправе.
Особенный красный.
Особенный белый.
Особенный чёрный.
Особенный жёлтый.
Особенные голубой
и зелёный,
из глуби-глуби извлечённых.
Истратив на всё
своенравные нервы,
спасибо, что первый
из глуби шедевров
с разломами света, их игрой —
спасибо, что первый,
а не второй.
Ко мне в электричке подсел африканец.
Я вижу гранаты в его глазах.
Белки чёрно-белые
с красными зорями,
жаркого неба голубизной.
Я вижу в гранате рожденье вселенной
и извержения их же поллюций —
тех же галактик.
И кровь революций,
их многоцветий на нашей планете.
И вчерне ГУЛАГи.
А то же колье
есть не прочь оливье.
Подвески
не прочь пригубить амаретти.
Кольцо с голубыми,
как волны, сапфирами
не прочь переспать
и родить от йети.
Припоминаю
и я розу в дрожи,
с рыльцем над пестиком
ради тревожить
женское тело на белом ложе,
как Вифлеем с его известием.
А некий страстями
и девственность ранит.
Такой гранат излучает пламя
и топит глаза, и слезами туманит.
Такое случалось со мною и с вами.
Любовь погружает, как мать Ахиллеса,
и в воду, и в пламя, —
но что её горше
и что её слаще?!..
Она нас и в рай, и в аидище тащит.
А бес свою морду порой молча морщит,
а то и порою глазищи таращит.
И ангелы здесь,
и валькирии кружат.
И волны, и скалы, и камни гранат.
Сама Афродита выходит на сушу
с гранатом на пальце в мильоны карат.
И мне говорит, что я прав
страстью к розам
и к женскому телу,
беря себе власть.
И в том, как намеренно выбрана поза,
и то, что хотела
и что было всласть.
И вечно зелёный
с мерцаньем алмазов,
и он же влюблён
в экзотический рай;
и в чём красоту
понял я его сразу:
он остров и пальмы —
и край, и за край!..
Виолончель,
как с извивами лодка
к краю, за край —
бог куда поплыла.
Вижу я в пальцах священника чётки —
чайка сложила ли оба крыла?
Всё в нём срослось в миллионно-едином.
Магний с железом – и вам хризолит!
Тот же рубин с его светом ранимым
кровью забрызгать меня норовит.
Я стою и замираю
Крым… в сиреневой дымке.
С голубой и зелёной волной.
Среди скал, как в серой крынке,
и в тени их под полой
я стою и замираю.
Под тяжёлою волной
море Чёрное смывает
след на белом моле мой.
Белизна и серость чаек
в синеве больших небес,
грохот волн не замечают —
каждый здесь несёт свой крест.
Белый парус над лодчонкой
и, как чайка, на волне.
Мне казалось, обручён он
с теми, кто живёт на дне.
Красота, покой и грохот —
только брызги до небес!
И, как плач дитятей, ропот
чаек там, где волнорез.
Божеством стоял здесь Пушкин
и глядел в морскую даль.
Айвазовский, с ним и Репин
написали в нём печаль.
Я