– Простите, что перебиваю, а не могли бы вы рассказать о том месте, где жили?
Даже спустя столько лет, от воспламенений тех дней побежали мурашки по коже, а внутри все похолодело от ужаса. Впервые я решилась рассказать о событиях того времени, открыто ничего не тая. Казалось призраки прошлого, наконец, перестали меня терзать, но нет, мысли об этом все также причиняют боль.
– Да, вы правы, с этого и стоило начать,– произнесла я выплыв из мрака мыслей, и посмотрела на девушку, которая терпеливо ждала, не смея торопить.– Извините за то, что отнимаю слишком много лишнего времени. Хочется рассказать все, не упустив самого важного.
– Продолжайте, я никуда не спешу,– ответила журналистка, положив на стол диктофон, и уселась поудобней.
Место, где я родилась нельзя назвать городом, поселком и даже селом. Это было небольшое поселение, составляющие около семисот человек, жители называли его общиной. Находилась община на краю цивилизации окруженная лесами и полями, и никому не было до нас дела. Подчинялись все единому порядку установленному семьей основателей, и старостой общины был потомок этой семьи. Он был законом, властью, царем и богом в поселении, ему беспрекословно подчинялись все, чтили и боготворили. Но нам детям не было и дела до него, с рождения нас учили быть кроткими, слушаться и выполнять приказы старших. Родители не окружали детей слепой любовью, как принято у вас, нет, мы скорее были расходным материалом, который особо никто не жалел. Мы с сестрами работали в огородах, стирали, занимались хозяйством и каждый день ходили в церковь, где и обучались. У нас просто не оставалось времени на игры и радость, в нашей общине не было машин, телевизоров, газа, даже электричество было доступно не всем. Но мы привыкли так жить и не считали это ненормальным, я даже понятия не имела, что где-то есть мир, полный технологий, где люди живут на равных и имеют право на свое мнение. Нам внушали, что за лесом нас окружает жестокий, грешный мир, который давно отвернулся от Бога, и был проклят за это, говорили, что верующим и чистым детям Бога не выжить там. Сейчас я понимаю зачем это вбивали в наши темные головы, для того чтоб мы не мечтали о другой жизни, а покорно принимали уготовленную нам судьбу. Наверное, наше поселение было своеобразной сектой, в которой страхом и манипуляцией заставляли подчиняться хозяину общины. А он, был вправе решать кому жить, кому умирать, за мелкую провинность мог приговорить к смерти. Считалось большой честью, если предводитель забирал в свой дом какую-нибудь девушку. А забирал тот их часто, предпочтительно совсем юных, и те наивно мечтали, чтоб Свирский обратил на них внимания. Но мне совсем не нужна была такая честь, я побаивалась главу общины, слышала, как старшие девчонки шепотом рассказывали о нем всякие страшилки. Да и о том, что девушек выбранных им потом никто больше не видит, знали все, они словно пропадали куда-то. Не знаю, где именно Ян меня заметил, отец сказал вроде как в церкви, только вот я вообще не замечала, чтоб он туда ходил. Когда папа сообщил, что отныне моим домом будет дом Свирского, я бросилась к нему в ноги с криком:
– Пощади!
Помню, как мама стояла в стороне, не шевелясь, а старшие сестры, поглядывая на меня, перешептывались. Каждая клеточка моей души не хотела отправляться в дом Яна, я не хотела становиться его…
– Кем? Знаете здесь сложно дать определение, в общине говорили невестой Свирского, а я-то знаю теперь что, не кем иным как рабыней.
Предводитель, можно сказать, имел свой личный гарем, стоило указать ему пальцем на девушку, как тут же она оказывалась в его доме, а семья той несчастной считала, что это великое благословение. И всем было безразлично что, будет с ней потом. Я плакала, обливаясь горькими слезами, цеплялась за руки отца, умоляя не прогонять, слезы в нашей общине, как и радость, были пороком, тем что недозволительно показывать в открытую. И естественно мои слёзы не вызвали у родных ничего кроме гнева, и в ответ от родителя я получила звонкую пощечину, от которой потом еще долго болела челюсть.
– Не позорь,– гневно воскликнул он, и за волосы поволок на улицу.
Я не думала тогда о позоре упавшем на меня из-за громких рыданий, проносящихся по всему селению. Не думала также о жителях, вылезших из своих домов, чтобы посмотреть на непутевую девку, не обращала внимания на то, как осудительно они машут головой. Отец тащил меня как паршивую овцу на бойню, а я воспротивилась этому всем своим существом. Плакала так горько как только может плакать человек лишенный воли, человек которого словно ведут насмерть. Чувствовала что, в том доме меня не ждет ничего хорошего, откуда-то знала, что там моя погибель. Я была напугана, возможно, если бы мне дали время все обдумать и осознать, смогла бы принять свою судьбу. Но нет, меня в один момент выдернули из привычной жизни, отправили становиться