И вот он я.
Стою под зонтом, дождь хлещет, отдаваясь звуком шума где-то глубоко в груди, сердце перестало вдруг биться, не чувствую ничего вокруг, словно мир остановился – замер и ждёт моей реакции, а я молчу, глаза сухие, нет уже слёз, всё выплакал, потому что теперь весь израненный не только внешне, но и душой, держу единственную фотографию, где запечатлены мы втроём: я, моя жена и моя девочка Сашка. Совсем малышка, даже года не исполнилось. И никогда уже не исполнится. Не будет больше звонкого смеха, когда жена веселит девочку, щекоча животик, не будет громкого плача, что вдруг игрушка из рук выпала или мама отошла, не будет больше счастливых улыбок при встрече отца с очередного дежурства или экстренного вызова для протоколирования очередного трупа. Не будет этих самых счастливых моментов. Они отобрали у меня всё: дом, семью и даже душу, буквально выбив её битой из грудины и головы. Крепко сжимаю в руках фотокарточку, затем подношу её к губам оставляя поцелуи сначала на одном лице – моей любимой жене, другой – на дочери, улыбающейся в свои восемь зубов. Ощущаю, как единственная слеза стекает по щеке и пятном разошлась на лицах родных. В глазах пелена, меня охватила такая злость за всё это происходящее, руки трястись начинают и вместе с ними колышется фото. Стараюсь не сорваться на многочисленной публике, пришедшей поддержать меня в эту тяжёлую минуту. Замечаю, что подъехал огромный лимузин похоронного бюро. Кровь все тело холодит, чувствую озноб по телу. Не могу поверить своим глазам, когда четверо мужчин в черных костюмах, до нитки промокших, вынимают один большой гроб, затем двое из них – ставят рядом маленький. В этот момент я ломаюсь, рухнув на колени, смотрю перед собой. Нет. Нет, это происходит не со мной. Наверное, я заорал, как раненный зверь, испустив последний истошный крик своей души, пугая всех вокруг. Моя мама начинает тоже плакать, я слышу её всхлипы и рыдания, она становится рядом со мной тоже на колени, сжимает в объятия, да вот только не нужны мне они. Я хочу вновь почувствовать тепло своей девочки и жены – их тепло, – это мой дом и спасение от черноты и тьмы внешнего мира. Отныне мир поглотил меня, тьма завладела мной и не собирается отпускать. А я не отступлю до тех пор, пока не найду каждого, кто это сделал со мной. Око за око. Цена оплаты – жизнь.
Гробовщики осторожно помещают в обе приготовленные ямы тела моих самых близких людей. Я подползаю к ним обеим, чуть ли не ныряю туда, но останавливаюсь. Прерывисто дышу, вдох и выдох. Стараюсь успокоиться, но не получается. Не готов отпустить их обеих туда. Не готов вот так просто оставить здесь, уже бездыханных, а я по-прежнему ещё живу. Для чего? Ведь мое место рядом с ними. Нет. Это место должно было быть только моим и точка. Мои девочки не заслужили такого конца. Нет. Чувствую, как на плечо ложится рука друга, чуть оборачиваюсь, смотрю из-под волос, которые скрывают мои глаза, подошёл Самир. Его дрожь тоже передается мне, но без слов понимаю, что мужчина еле сдерживает свои эмоции. Тоже находится на грани. Затем подходит Роман Верховский, помогает мне подняться. Нет только Леонида. И я не держу на него зла, потому что сейчас мне абсолютно все равно на всех и каждого, даже на себя самого. Ромка что-то говорит, но эти слова будто ветром отдувает от меня. Стоит звон в ушах, сильный и невыносимый. Вырываюсь из крепких рук обоих друзей, зажимая уши ладонями, попутно отшвырнув зонт. Дождь омывает меня, словно слёзы Женьки и Сашки сейчас скорбят обо мне, но их нет. И бога нет. Есть только суровая, мать твою, реальность. Процессия длится недолго. Каждый подошёл и бросил горстку земли, затем тихо прошептав слова соболезнования, удалились. Ребята тоже одни из последних оставили меня наедине с двумя свежими буграми. Мама вновь предпринимает попытку обнять меня, но я буквально отшатываюсь от неё, не желая ни чьи больше прикосновений.
– Максим, – зовёт меня дрожащим голосом, – пойми меня, я тоже их потеряла, – начинает снова плакать. Оборачиваюсь к ней лицом, чувствую, как по моему лицу стекают капли дождя, который никак не желает останавливаться, словно сама природа оплакивает мою потерю.
– Я, – начинаю говорить, но вдруг останавливаюсь, не узнав своего севшего голоса, прочищаю горло. Вновь охватывают чувства злости и гнева, зубами скрипеть начинаю от напряжения. – Они заплатят за мою боль, мама. Ничто меня не остановит. – Даю обещание скорее себе, чем ей. Она опять тянется ко мне, но я резко отворачиваюсь и рычу сквозь зубы: – Уходи, – получилось тихо, и она не шевелится. – Уходи! – ору на все кладбище, которое опустело, всё живое, кроме нас с ней, покинуло мертвый дом. Мама замолкает, как и прекращаются ее слёзы и рыдания, покорно отступает, но вновь окликает меня, напарываясь на мой озлобленный взгляд и ядовитый язык: – Оставь меня, блять, здесь одного. Уходи. И даже не смей оборачиваться.
– Максим, я боюсь, ты натворишь… – не даю ей закончить предложение, хотя понимаю, что мама здесь не при чём, лишь переживает за меня и моё состояние. Это понимает здравый ум Максима, у которого были сердце и душа, а теперь мной руководить гнев, и вдруг осознаю ещё одно чувство – месть.