Ничто не входит в этот мир, никто из него не выходит.
Глава 1
Стоит подумать о матери, как перед глазами неизменно встает одна и та же картина: женщина, лежащая на двуспальной кровати, в коконе из тщательно выстроенной тишины. Мама не покидала комнату по несколько месяцев, засев среди простыней, точно вирус; первый раз это случилось еще в моем детстве, второй – когда я пошла в аспирантуру. На время первого кризиса меня отправили к родне в Гану, переждать. Помню, мы с тетей шли по рынку Кеджетия, как она вдруг схватила меня за руку и стала куда-то указывать.
– Гляди, – сказала тетя на родном наречии чви. – Видишь? Сумасшедший.
Мне стало ужасно стыдно. Тетя так громко говорила, а высокий человек с грязными дредами стоял совсем неподалеку.
– Да вижу, вижу, – зашипела я в ответ.
Мужчина прошел мимо, бормоча себе под нос и размахивая руками. Только он сам и понимал, что же это значит. Тетя удовлетворенно кивнула, и мы стали протискиваться дальше сквозь толпы людей на этом кошмарно тесном рынке к прилавку, где проводили остаток утра в попытках сбыть поддельные дизайнерские сумки. За те три месяца, что я там прожила, удалось продать лишь четыре штуки.
Даже теперь, спустя годы, я не до конца понимаю, зачем тетя специально обратила мое внимание на того человека. Может, думала, в Америке сумасшедших нет и я их никогда не видела. А может, вспомнила мою маму и настоящую причину, почему тем летом я торчала в Гане, обливаясь потом за прилавком, пока мать лечилась дома в Алабаме. Мне было одиннадцать, и я видела, что мама не больна – по крайней мере, не так, как, по мнению ребенка, болеют люди. Я не понимала, от чего ей нужно лечиться. Не понимала, но что-то подспудно чувствовала. Это ощущение наложилось на стыд от бестактного поведения тети по отношению к тому мужчине. Она говорила: вот, смотри, как выглядят сумасшедшие. А я взамен слышала мамино имя. Видела мамино лицо, недвижное, точно водная гладь. Вспоминала, как пастор мягко касался ее лба, а тихая молитва наполняла комнату монотонным гулом. Не уверена, знаю ли, как выглядят люди с ментальными расстройствами, но по сей день, слыша «сумасшедший», представляю разделенный надвое экран, где по одну сторону тот мужчина с дредами из Кеджетии, а по другую – мама на своей кровати. И ведь никто, ни единая душа на всем том рынке не обращала внимания на беднягу, не боялась его, не презирала. Лишь моя тетя решила мне его показать. Создавалось впечатление, будто он совершенно умиротворен, вопреки бурной жестикуляции и несвязному бормотанию.
Зато мама, при всей своей внешней неподвижности, переживала внутреннюю бурю.
Глава 2
Когда случился второй кризис, я узнала об этом по телефону в нашей лаборатории при Стэнфорде. Мне как раз пришлось рассадить двух мышей по разным коробкам, а то они начали друг друга драть. Я нашла кусочек плоти в уголке их прежнего домика, но не смогла определить, кто же так пострадал. Обе мыши были в крови и, убегая от меня, метались по коробке, хотя, по сути, бежать им было некуда.
– Послушай, Гифти, она почти месяц не появляется в церкви. Я звонил ей домой, но никто не отвечал. Я иногда заглядываю, проверяю, есть ли у нее еда, но боюсь… боюсь, это снова случилось.
Я ничего не ответила. Мыши практически успокоились, но меня до сих пор трясло от их вида. Я переживала за свой эксперимент. Переживала за все.
– Гифти? – позвал пастор Джон.
– Ей лучше пожить со мной.
Уж не знаю, как пастор посадил маму на самолет. Когда я встретила ее в аэропорту Сан-Франциско, она выглядела совершенно обмякшей и безучастной. Невольно представилось, как пастор Джон уложил ее наподобие того, как сворачивают свитер: скрестил руки на груди, подтянул ноги к животу, аккуратно упаковал в чемодан, наклеил сверху ярлык «Осторожно, хрупкое» и передал стюардессе.
Я крепко обняла маму, но она вся сжалась. Я глубоко вздохнула и спросила:
– Багаж забрала?
– Daabi, – ответила она.
– Ясно, багажа нет. Отлично, тогда идем прямиком к машине. – Меня саму так затошнило от собственного приторно-сладкого голоска, что я прикусила язык и сглотнула выступившую на нем кровь.
Мама пошла за мной к моей «Тойоте-Приусу». В иных обстоятельствах мать посмеялась бы над машинкой, ведь сама в Алабаме привыкла ездить на пикапах и внедорожниках. «Гифти, мое кровоточащее сердце», – иногда называла она меня. Не знаю, где мама подцепила эту фразу, полагаю, у пастора Джона или какого-нибудь из телепроповедников, которых она любила смотреть, пока готовила. Возможно, так уничижительно называли людей, которые, как и я, бежали из Алабамы и поселились среди грешников, ведь чрезмерно кровоточащие сердца ослабили нас и не позволили остаться среди стойких избранников Христа в Библейском поясе. Мама также являлась поклонницей Билли Грэма, который любил выдавать сентенции вроде: «Настоящий христианин – это тот, кто может отдать своего домашнего попугая главному сплетнику в городе».
Помню, в детстве я еще думала: как жестоко отдавать кому-то