Солнце светило, как никогда ранее, такое происходило каждый пять лет: лето, казалось, сходило с ума, желая закрыть всех людей по прохладным домам и приютам, а само тем временем превращало улицы в раскаленное железо, на которое было невозможно и страшно ступить. Всё безумное в жизни Елизаветы происходило именно в этот период, пусть она и не замечала, чуть позже, заглядывая в своё прошлое, словно наблюдая за пусть и знакомым, но таким неизвестным и новым спектаклем, она видела то, чего ранее видеть не могла или не хотела. Пять лет назад, в такую же жаркую погоду, обрамлённая в тяжёлое платье, невыносимого чёрного цвета, которого в доме было так много, она хоронила своих родителей, принимала соболезнования и ждала приезда брата из другого конца страны. Пётр приехал через два дня после погребения и застал сестру в самом ненавистном для неё состоянии.
Никогда боле девушка не испытывала такого унижения судьбы: она осталась одна, в огромном доме и пусть с братом, который относился к ней со всей нежностью, на которую было способно его сердце. Это было не то, не так как раньше, с горячо любимой маменькой, поддерживающей её во всех начинаниях и замыслах.
Елизавета мечтала писать. Быть русской Джейн Остин, как выражалась Софья Андреевна, княжна Ветринская. И со всей страстью и огнём своей души, она писала, вдохновляясь всем, что видела и порой голова шла кругом от того, что она может! Но ко всей горести, Софья была единственная, кто верил в дочь, кто поддерживал её идею и не настаивал на браке, пусть княжне уже и стукнуло двадцать. И когда папенька горячо возмущался, девушка не боялась встать и возразить, рассказать про новые устои общества, которые пришли с наступлением двадцатого века, чей первый год, 1900, они ещё праздновали всей семьёй.
Будучи одной в доме, Лиза часто ходила по гостиной, вспоминая семейные вечера, тёплый смех отца и нежный голос матери, которая любила петь под игру дочери. Софья и Григорий Ветринские погибли самым наисмешным образом, самым театральным, который только можно было себе представить: экипаж перевернулся на мосту, их придавило обломками и смерть наступила почти что мгновенно. Так ей сказали, а что там на самом деле, у тел, закопанных под землю, уже и не спросишь.
Пётр был высок и статен, слегка полон, но с отцовской теплотой в глазах и огромным самомнением, Елизавета называла его своим Лермонтовым, особенно в письмах, когда знала, что не получит обиженный взгляд карих глаз. Он прижимал её к себе и гладил по плечам, пока та содрогалась в беззвучном рыдании, на которое уже почти не оставалось сил. Дом давил, давила атмосфера, всё казалось было готово растерзать душу и саму девушку, на мелкие куски, не оставив от неё ничего, кроме слёз. Ощущая рядом с собой крепкое тело Петра и слыша сквозь звон в ушах его шёпот, Елизавета понемногу приходила в себя и подняв глаза, столкнулась с чужими, сочувствующими так, как не сочувствовал никто прежде, такого взгляда она не видела даже у добросердечного батюшки, который отпевал её родных. Они были глубокого синего цвета, словно море или небо, которое вот-вот должны были заволочь тучи. Девушка перевела взгляд на брата, который кажется её звал.
– Кто это? – прошептала темноволосая охрипшим голосом и тут же закашляв, дабы вернуть ему прежнее звучание.
– Ох, – вздохнул Пётр, подскочив со ступенек, на которых сидел с сестрой, – Прошу любить и жаловать, это мой хороший друг из Англии, который любезно согласился быть со мной в этот нелёгкий период. Думаю, он поможет нам обоим, – перевёл князь Ветринский взгляд на стоящего чуть поодаль мужчины. Елизаветы тяжело поднялась и выпрямившись, сошла с лестницы, подойдя к гостю и с огромным усилием придав своему взгляду теплоту и приветливость, кивнула и присела в реверансе, слегка изогнув губы в улыбке, – Баронет Томас Баршен, приехал к нам из деревушки, подле Лондона, – широко улыбнулся Пётр, похлопав друга по плечу, – Думаю, вы сдружитесь.
– Я очень рад встречи с вами, мисс Елизавета, – склонился к девичьей ладони Томас и оставив на ней лёгкий поцелуй, заглянул в женские глаза с непонятным княжне взглядом, из-под пушистых ресниц, тяжёлым и даже хищным, но тут же сменившимся теплотой. Баронет обернулся к князю и спросил, – Я правильно сказал?
– Да, друг мой, – кивнул Пётр и повернулся к сестре, – Он долгое время называл тебя Элизабет, на английскую манеру, пришлось его переучивать.
– О, ты говорил обо мне? – подняла бровки в изумлении девушка.
– О, да, очень много, – махнул рукой англичанин, засмеявшись бархатным смехом, который тут же отозвался волной мурашек по женскому телу, – Я прошу прощения за свой акцент, мисс, я учу русский всего два года.
– У тебя прекрасно получается, – похлопал Пётр друга по плечу, – Лизонька, не предоставишь нашему гостю покои?
– Быть честной, я ожидала тебя одного и комнату распорядилась подготовить только одну, – вздохнула Елизавета, отведя взгляд, – Я сейчас скажу Аглае, – кивнула княжна самой себе и было развернулась, как была остановленная рукой Петра.
– Не утруждай себя, давай я скажу. А ты пока проводи Томаса до зала, познакомитесь, – нежно улыбнулся Ветринский, заглядывая в глаза сестры,