В этом смысле история становления образовательной системы в России раннего Нового времени заслуживает пристального внимания не только со стороны историков, специально изучающих образование в послепетровской России и российскую историю XVIII века в целом, но и со стороны более широкого круга исследователей, интересующихся механикой реформ и модернизационных процессов. Традиционно история становления школы в России на рубеже Нового времени пишется как история реформ «сверху», как история правительственных планов и руководящих импульсов со стороны просвещенных монархов-реформаторов. Данная картина едва ли может считаться удовлетворительной.
Во-первых, за ее рамками остаются всевозможные формы неинституционализированного и негосударственного обучения, где роль правительства была минимальной или даже отсутствовала вовсе, включая как домашнее образование в разных его вариантах и частные школы, так и другие каналы получения знаний, в том числе через социальные сети. Изучение этих форм образования только начинается: отчасти оно сдерживается и сравнительной скудостью источников (разумеется, институционализированное обучение, особенно деятельность государственных школ, значительно лучше документировано), но во многом и общей недооценкой в отечественной исторической литературе неформальных каналов распространения информации. Практически не изучены и формы организуемого государством в XVIII веке прикладного обучения на службе, через наставничество (служба в гвардии как форма подготовки офицеров, обучение так называемых юнкеров в Сенате и коллегиях и др.). Во-вторых, не получает должного внимания со стороны исследователей и история наиболее массовых государственных школ послепетровской эпохи, включая разветвленную сеть гарнизонных (и слившихся с ними впоследствии цифирных и адмиралтейских) школ. Охват этих форм обучения был на порядок больше, чем у тех столичных учебных заведений, которые обычно фигурируют в работах по истории русского образования XVIII века: фактически в них мы имеем своего рода первую общеимперскую сеть школ, просуществовавшую несколько десятилетий.
В-третьих, устоявшаяся парадигма оставляет мало места для инициатив «снизу» и вообще для деятельности каких бы то ни было акторов. Между тем при более внимательном рассмотрении целого ряда государственных новаций, образовательных и не только, выясняется, что своим появлением и обликом они обязаны не «государству» и «государственной политике», а как раз усилиям вполне конкретных «дельцов», развивавших соответствующие инициативы в своих собственных целях (пусть даже и пользуясь для этого своим официальным положением государственного чиновника и государственными ресурсами). Цели эти могли быть разными: от религиозно– или культурно-миссионерских до карьерных и придворно-конъюнктурных, – а чаще всего, разумеется, имело место сочетание разных целей. Однако объединяло все эти случаи то обстоятельство, что «государственная политика» в данной области (если она вообще существовала) была, как кажется, не столько самостоятельным источником и движителем проектов, сколько лишь общей рамкой для реализации индивидуальных – и зачастую, весьма разнонаправленных – амбиций.
В данном сборнике мы сосредоточимся именно на вкладе в образовательные новации петровской и послепетровской поры индивидуальных акторов: на их мотивациях и методах деятельности, на их влиянии на формирование государственной политики и институционального ландшафта в сфере образования. В самом деле не секрет, что за период от начала реформ Петра до воцарения Екатерины II ландшафт этот изменился довольно радикально. Первые петровские школы были, по сути своей, домодерными учреждениями, обучение в них носило «цеховой», ремесленный характер. «Школа» мыслилась как совокупность учеников, собирающихся вокруг «мастера»-ремесленника и его подмастерьев: неслучайно в документах того времени Навигацкая школа обычно именуется во множественном числе – «школы», по числу учителей. К моменту же воцарения Екатерины II Россия обладала уже целым рядом узнаваемо современных училищ,