Еще два дня назад все было хорошо. Мы гуляли в парке, я ругалась с мамой, потому что теоретически идти на день рождения к Светке мне разрешили, но уйти с него я должна была до начала тусовки.
Папа держался индифферентно, вероятно, признавая, что я права, но на конфликт с мамой не шел по политическим соображениям. Он собирался в субботу поехать на рыбалку с дядей Борей, что само по себе являлось преступлением, – это во-первых. А во-вторых, у мамы на субботу были грандиозные планы, не могу уточнить какие, потому что новые варианты возникали каждые пять минут, но отец присутствовал в них как основное действующее лицо постоянно.
А вчера у Маши поднялась температура.
До вечера еще была надежда, что это случайность из серии «съела что-нибудь или перекаталась на каруселях». Но ночью у нее из носа пошла кровь, а к утру на руках и ногах появилась какая-то сыпь и синяки. Мама сказала: «Догулялись». И все остались дома.
В середине дня пришла врач из детской поликлиники – толстая противная тетка, у которой были по-разному накрашены глаза; видимо, она красилась в темноте и стоя спиной к зеркалу. Правый глаз был изумрудно-зеленым, левый тоже оригинальный, но с сероватым оттенком.
– Мамочка, девочка у вас падает постоянно, куда вы смотрите?
Мама пыталась спорить.
– Мамочка, не надо говорить фантазию. Если ребенок не падает, синяков у него не бывает.
– А сыпь откуда? А температура?
Тетка удивилась такой настойчивости:
– Оттуда же, следить надо за детьми.
Врач говорила так, будто нашей семье уже вынесли смертный приговор за издевательство над детьми, а мы все еще никак не могли понять почему.
– Ее рвало, – не сдавалась мама.
– Вы знаете, какая у меня зарплата? – неожиданно спросила врач.
– Какая? – удивилась я.
– Девочка, а ты вообще выйди. Так вот, зарплата у меня такая, что за нее я могу только смотреть больных, а воспитывать вас – нет. Назначаю капли в нос и в следующий раз на дом не приду.
Врач ушла. Мама стала кидаться мелкими кухонными предметами. Потом сказала:
– Это ты виновата, ты разозлила ее своим дурацким вопросом. Это, в конце концов, неприлично – в четырнадцать лет лезть во взрослые разговоры.
Тут папа неожиданно пришел мне на помощь. Он понял, что на рыбалку все равно не поедет, и перестал маскироваться:
– Мать, оставь дочь.
Дальше я рассказывать не буду, скажу только, что вовремя улизнула с кухни к Машке. На кухне шум стоял долго. Машка была какая-то бледная и сонная. Конечно, она и до семи лет сто раз болела, но такой синей никогда не была. Читать вслух не разрешила, в куклы играть не стала, а, отвернувшись лицом к стене, тихо сопела. Мне стало как-то не по себе. Как будто в горле ползали муравьи. Я пошла к родителям.
– Дураки! – сказала я им. – У вас ребенок болеет, а вы грызетесь из-за дуры полудурочной, хоть бы на Машку посмотрели.
Дураки перестали ругаться и одновременно изъявили желание посмотреть на дочь, однако в дверь вместе не пролезали. Победила мама, ну, это как обычно. Машка не повернулась к ним и продолжала сопеть. А потом ее снова стало рвать, с кровью.
Первым опомнился отец. Он вызвал «скорую». «Скорая» приехала, но не скоро, часа через два. Когда она приехала – как потом рассказала соседка тетя Катя, врачи ругались за ложный вызов, обещая нас оштрафовать, – мы были уже далеко, мы везли Машку в больницу.
Отец
Все решения, как всегда, принимаю я. Она кричит, ругается, но толку чуть. Когда я влюбился в нее на третьем курсе института, меня подкупило именно это – шумная, веселая, – но все решения принимал я. За шестнадцать лет шумность и веселость превратились в крикливость и раздражительность, а неумение принимать решения никуда не делось.
А Вера, вбежав на кухню, обозвала нас дураками! Да если бы я жил с другой женщиной, никто бы не посмел так разговаривать со мной. «Дураки». Да я своего отца чуть ли не на «вы» называл. Вся в мать.
Больше всего меня раздражала неопределенность. И Вера болела, но как-то понятно: «температура – сопли – кашель – таблетки», как-то определенно. Машка лежит и сопит, синяки какие-то. Если Вера не врет, то и не падала она, да и синяков было столько и в таких разных местах, что упасть так нельзя. И ее рвет, и не разговаривает.
В больнице нас приняла усатая медсестра. Она молча списывала данные с моего паспорта в историю болезни. Только сейчас до меня дошло, что Машу могут оставить в больнице. Раньше мне казалось, что придет нормальный врач, даст указания, которые мы выполним, и поедем домой. Но, по-видимому, здесь рассуждали по-другому и сразу решили взять нас в оборот.
– А ведь врач не смотрел, вдруг нас не будут класть?
Мысли моей жены текли в том же направлении. Усатая подняла